Клювы - Максим Ахмадович Кабир

Корнея словно боднули под дых. Видеть Колю таким – грязным, беспомощным – было невыносимо. Издатель нагибался, чтобы подобрать тесак. Корней шагнул вперед. Свет разогнал подъездную темноту, тени ретировались в углы. Безумие покинуло глаза Соловьева. Мускулы расслабились. Так в финале фильмов про оборотней поверженный монстр возвращает себе человеческое обличье.

Соловьев свалился на бетон («Ай, не ушибись!») и захрапел. Молниеносный нырок из состояния зомби-берсерка в непрошибаемый сон.

Корней подхватил тесак – практически мачете с памятной гравировкой на лезвии («Коле от друзей»). Кто-то прошел мимо дверного проема.

– Я не причиню вам вреда.

Корней переступил через начальника. Пятно, мазнувшее по стене, заставило вздрогнуть, и он запоздало сообразил, что свет отбрасывают кисти его рук. Человек-фонарик, незаменим в походе.

– Есть тут кто?

Алиса Соловьева выскочила из ванной, как табакерочный чертик. Вилка была готова вонзиться в аорту Корнея, но он ребром ладони отразил удар. Алиса врезалась в трельяж и съехала на циновку.

Корней снова вспомнил о кино: боевики класса B, в которых протагонист (Майкл Дудикофф или Синтия Ротрок) сметает орду преступников, не касаясь их кулаками.

Третьего члена семьи он обнаружил в спальне. Пятилетняя София залезла с ногами на подоконник. Перед собой она держала револьвер: ствол смотрел точно в голову визитеру.

Корней моргнул.

Пальчик надавил на спусковой крючок. Револьвер оглушительно бахнул. Замигала красным лампочка в пластмассовом дуле.

«И зачем было покупать девочке мальчишеские игрушки?» – поинтересовался Корней.

Он кинулся к Софии. Девочка уже падала с подоконника. Он подхватил ее у самого пола. Теплая посапывающая крошка.

– Ну ты и отъелся на чешских колбасах, барин! – Пыхтя, Корней втащил начальника в квартиру. Заволок на кровать. Туда же транспортировал Алису. Положил между ними ребенка. Все трое крепко спали.

Корней посмотрел на замызганное окно в отпечатках пальцев.

Подумал о сомнамбулах, которых обезопасил бы от самих себя, открой он свой дар чуть раньше.

Вереницей мелькнули соседка Оксаны, пленница Адамова, дядя Женя, не обращающий внимания на сломанную берцовую кость. А синевласка Вилма? А невинные пражане, которых он давил автомобилем?

Свет, прятавшийся в нем, был могучим, очищающим, но что-то подсказывало: шахматист, сражающийся с Песочным человеком, пожертвует миллионом своих пешек для достижения результата. Свету плевать на людей.

Свет вопрошал, ноя в суставах: зачем мы тратим драгоценное время на трех жаворонков?

Корней ощущал присутствие некой силы, союзника, желающего победы и не ведающего жалости.

«Оксана заразила тебя идеей богоизбранности! – ужаснулся внутренний голос. – Ты уже думаешь об этой силе как о настоящем отце. Что на очереди? Непорочное зачатие?»

От света и от сомнений в черепе было тесно.

«Я схожу с ума».

В тишине спящая Алиса сказала:

– Ночью.

– Ночью, – вторил Коля.

– Ноцью, – сказала свернувшаяся комочком София.

– Ночью Песочный человек кормит своих птенцов.

– Ночью он слабее, – сказал Коля; его глаза вращались под веками.

– Убей его ночью! – велела безапелляционным тоном Алиса.

– Лазбуди нас… – шепнула ее дочь.

Мир спал.

На рыбном рынке Сеула, в метро Пхеньяна, в трущобах Найроби, на стадионе Приштина.

Мир коченел.

Ночью пятого дня грызуны вышли из подземелий, подвалов и катакомб. Серые и черные тушки крались по городским улицам – сперва осторожно, потом все смелее и смелее. Крысы подползали к оцепеневшим лунатикам и принюхивались.

В квартирах голосили запертые коты. Собаки драли дверную обивку и скулили испуганно. Изголодавшиеся питомцы умоляюще терлись о ноги хозяев. Те смотрели на луну, прильнув к оконным стеклам. Безучастные, оглохшие.

Дохлые хомячки, дохлые попугайчики разлагались в клетках.

В зоопарках ревели слоны. Гиены вставали на дыбы. Обезьяны дергали за прутья. Волки выли. Лаяли лисы. Тигр кричал «Аум!» и носился по вольеру; мухи роились вокруг обглоданных костей – два дня назад ему сбросили на съедение смотрителя зоопарка. Но смотритель закончился; тигр вновь проголодался.

Дикие звери выходили из тундры, из джунглей, из саванн и обсуждали на своем зверином наречии странные перемены, творящиеся в логовах злейших врагов – людей.

Бурый медведь семенил, озираясь на вымершие новостройки Северодвинска. Шакалы робко приближались к небоскребам Исламабада. Белые совы влетели в разбитые окна Хельсинкского аэропорта и оседлали стойку регистрации.

Раздувшаяся лошадь сплавлялась по Сене.

Перекормленные чайки лениво дрались за еду в мэрии Алгарве, в Португалии.

Подавая пример стае, волк-вожак двинулся к мерцающим огням Фэрбанкса.

Крыса вгрызлась в босую женскую ступню и, не встречая сопротивления, лакомилась истекающим кровью мясом. Женщина лишь слегка морщилась.

Над обезумевшим миром сверкали голодные звезды, и на орбитальной станции космонавты смотрели в иллюминатор. Вокруг них, как драгоценные камни, как трепещущие живые комочки, как желтоватые хрустальные шарики, плавали пузыри – болтающаяся в невесомости моча. Луна отражалась в остекленевших глазах космонавтов.

«Не обижайтесь на меня. Я попробую все исправить. Берегите девочек. Верьте».

Филип в который раз перечитал записку.

Четыре часа миновало с тех пор, как за кустами загудел мотор «Ленд Крузера» и светящийся мальчик укатил совершать подвиги.

От волнения раскалывалась голова. Стоило признать, раскалывалась она и от утомления. К полудню Филип поймал себя на том, что откровенно клюет носом, уронив подбородок на грудь. Даже в самую лютую чертову неделю он дремал по десять минут за ночь. Недостаточно, чтобы отдохнуть, но хватит, чтобы превратиться в ракшаса.

Организм был истощен. Кратковременная память подводила.

В какой-то момент он засомневался: кого именно он стережет? Вилму и… Оксану? Нет, Вилму и Камилу.

Черт возьми!

Он ударил себя по щеке.

«Соберись-ка! Вилма мертва».

Филип дробил зубами кофейные зерна и часто умывался.

«Меня зовут Филип Юрчков, я не спал сто двадцать шесть часов. Является ли это рекордом? Что говорят английские ученые?»

Филип топнул ногой в ботинке по сердцевине кострища. Зачерпнул горсть остывшего пепла.

А что, если силы ему давал Корней? Будто аккумулятор, подзаряжающий батарейки. И как только Корней уехал (сбежал), замигала одинокая черточка в углу экрана. Энергия вытекла.

Филип навестил мирно спящих женщин. Поговорил с ними, рассказал о поступке Корнея. «Подлом поступке», – уточнил он.

Дом Альберта наводнили тени. Печь остыла. Кто-то чужой бродил по двору.

Филип вывалился на крыльцо, сжимая в руке топорик. Прикоснуться к автомату он так и не смог. Тени сужали кольцо.

– Я не сплю! – прохрипел он. – Не подходите, я еще не уснул.

Сосны колыхались на ветру. По озеру скользила рябь, гарцевали водомерки. Женщина в голубом платье стояла в десяти метрах от дома. Обхватила себя руками, словно продрогла. Рыжие волосы падали каскадом на голые в веснушках плечи.

– Яна… – прошептал Филип.

Топорик стукнул обухом о настил.

– Здравствуй, мой мальчик.

Он узнал платье, длинное, до пят, они купили его в Берлине, где у Филипа была выставка.

Глаза травянисто-зеленого цвета источали нежность. Печальная улыбка ранила в самое сердце.

Филип приблизился.

– Ты умерла, – сказал он.

– Не здесь. – Яна коснулась его лба. Филип перехватил запястье, ощупал. Теплое, настоящее, без ужасных надрезов. Родинки, рыжие точки, шрам – в детстве Яну укусила собака. Филип застонал, прижимая ладонь жены к