Дон Уинслоу - Жить и сгореть в Калифорнии
Носительницах той же культуры и языка, обычно связанных родственными узами с членами мафии. Выходя замуж, эти женщины, понимая, что к чему, не препятствовали связям мужей с бандой, наоборот — связи эти становились еще теснее, так как, если мужчина внезапно обнаруживал желание в чем-то преступить Закон и выступить против собратьев, оставшиеся в России родные могли стать заложниками.
Но к женам-американкам, калифорнийским девушкам, все это не относится.
Такие женщины не знают требований Закона, они задают вопросы, предъявляют претензии, не умеют держать язык за зубами; они носят в себе недовольство и, когда оно достигает критической точки, подают на развод.
«Женись на русской», — говорит ему Даня, не раз и не два увидев его под ручку с Памелой.
— Я хочу детей, — спорит Ники.
— Так пусть это будут русские дети, — советует Даня. И раскрывает перед ним страницы сводного каталога русских девушек, желающих выйти замуж в Америке. — Выбирай! Выбирай любую — и дело в шляпе. Здесь есть такие, что просто загляденье.
Это правда, ничего не скажешь. Некоторые из них просто красавицы, настоящие русские красавицы. Но в этом-то и загвоздка — не желает Ники русскую жену. Он хочет американку, и не крепить связь с прошлым он желает, а разорвать эту связь.
А они этого не понимают.
Мать, та понимает.
Она смотрит в корень.
— Это пощечина мне, — говорит она.
— Ничего подобного.
— Ты же русский!
— Я американец.
Ники Вэйл.
Ловкий фокус, метаморфоза протяженностью всего лишь в одно поколение, но чтобы это стало реальностью, Ники должен родиться заново. И иметь детей.
Американских детей.
А кроме всего прочего, должен иметь ее. Она сводит его с ума. Нарочно надевает такие платья, чтобы дразнить его. С глубоким декольте, обнажающим часть белых грудей, платья короткие, в которых так хорошо обрисовываются бедра. Она душится такими духами, что у него возникает желание, едва она входит в комнату. Целует его своими полными теплыми губами, проникает ему в рот языком, и этот ее язык словно обжигает ему все внутри, а она вдруг отстраняется, и ее улыбка говорит ему, что она понимает все то, что он сейчас чувствует, и смеется над ним.
А как она жмется к нему! Прижимается грудью к его плечу, спине или, еще того хуже, а может, лучше — нет, хуже, прижимается бедрами к его промежности со словами: «Ой, детка, как бы мне хотелось…»
— Так давай! — говорит он.
— Нет. — Она хмурится, а затем — жалобно и чуть надув губки — произносит: — Это против моих правил.
Она опять жмется к нему всем телом, вздыхает, дует губки и отступает. Иногда даже щиплет себя через платье, глядя на него печальными глазами, и он понимает ее тактику. Понимает, что она мастерски провоцирует его, понимает, но устоять не может.
Может быть, потому, что она воплощает для него все, что так близко, но не ухватишь.
Америку.
Калифорнию.
Новую жизнь.
Метаморфозу протяженностью всего лишь в одно поколение.
Он может представить ее матерью его американских детей. Она красива, свободна и счастлива бесшабашным калифорнийским счастьем, неомраченным тем тяжким и трагическим грузом, который несут в себе русские. И если матерью его детей станет она, в его глазах они будут свободны от грязи прошлого.
И потом, он жаждет обладать ею.
— Ну, если так, сделай ее своей любовницей, — говорит ему мать. — Если ты жить не можешь без этой маленькой кокетки, сними ей квартиру, дай денег, дари подарки и трахай ее, сколько душе угодно, пока не надоест, а когда надоест, откупись и прости-прощай, но только не женись на ней!
Если ты на ней женишься, говорит мать, она заберет твою душу, заберет твои деньги и твоих детей, потому что это Америка, а в Америке отец не имеет никаких прав на детей. Она разорит тебя, эта золотодобытчица.
— Женись на этой мусорной бабенке, — говорит она, — и сам окажешься на мусорной свалке, куда она тебя вместо себя отправит.
Такие слова, конечно, задевают не на шутку.
В тот же вечер Ники дарит Пам обручальное кольцо.
А через два месяца они женятся.
В их медовый месяц на лужайке уединенной виллы на Мауи она сбрасывает с себя для него свое цветастое платье. И дарит ему себя.
И это как горячий сладкий мед.
Как расплавленное текучее золото.
Ники помнит ее шею, ванильный запах ее затылка, когда, стоя позади нее, он водил языком по сладковатой белой коже у нее за ухом, за черными волосами. Помнит, как она прижималась к нему все крепче и крепче, пока рука его, соскользнув за ее присобранный лиф, не нащупала ее грудь, не расстегнула тонкий бюстгальтер и не коснулась ее соска. Он мял ее сосок, зажав его между большим и указательным пальцами, а она не противилась ни этому, ни когда он спустил с плеч лиф ее платья и стал играть обеими грудями, тискать ей соски, и как она подняла руку, а он подумал сначала, что это она останавливает его, но нет — она лишь погладила его затылок, и тогда его рука поползла ниже, на ее живот, и еще ниже, и там было влажно.
Он помнит звук, который она издала: похожее на мурлыканье м-м-м, звук неприкрытого, бесстыдного наслаждения, и он трогал ее пальцем, и она открывалась ему навстречу.
Смешно, как запоминаются некоторые вещи, думает он теперь, как выборочна память, потому что особенно врезались ему в память запах ее затылка и ее цветастое платье, которое он спустил сначала с ее груди, а потом и бедер, и оно лежало, смятое, возле ее ног, а потом она сделала шаг, переступив через это платье, и легла поверх, и протянула к нему руки, предлагая ему себя.
Странно, думает он, но этот момент и стал для него Америкой, Калифорнией, это откровенное, распахнув руки и ноги, приглашение насладиться ею. Этот звук, это м-м-м есть и будет для него символом Калифорнии.
И он помнит лиловость ее широко распахнутых глаз, когда, обвив его ногами, она вбирала его в себя все глубже и глубже в момент оргазма, как потом настал оргазм и для него, а после он лежал, уткнувшись лицом в ее шею.
И как она сказала:
— Поцелуй меня в шею, и я не смогу тебя остановить.
— Ты могла бы сказать мне это раньше, гораздо раньше.
— Но тогда я не смогла бы тебя остановить!
И она царапнула его спину обручальным кольцом, которое он ей подарил.
М-м-м.
71
Какое-то время их калифорнийская жизнь протекает безоблачно счастливо.
Денег у них куры не клюют, потому что рынок недвижимости находится на пике оживления. Она становится калифорнийской домохозяйкой — утро проводит в спортзале, затем обед в компании состоятельных дам, после обеда — споры и ссоры с дизайнерами по интерьеру, которых приглашают, чтобы они превратили дом во дворец. Или она отправляется к парикмахеру, косметологу, сделать маникюр в салоне, где тоже встречается с дамами, с которыми обедает.
По вечерам — гости и приемы.
Хорошие друзья, светские знакомства.
Беременеет она быстро, как он и предвидел, зная ее тело — этот роскошный луг весенних полевых цветов. Когда она рожает Натали, папаша находится с нею в родильном отделении, по американскому обычаю, помогая жене дышать. Но помощь требуется минимальная.
Беременность протекает спокойно — Памела весела, довольна и счастлива. И роды тоже проходят очень легко.
— Я как русская крестьянка, — шутит она. — Следующего ребенка я рожу в поле.
— Вот уж меньше всего ты похожа на крестьянку, — говорит Ники.
Она напоминает ему, что выросла на ферме.
— Трахни меня покрепче еще разок, — говорит она ему.
И он с удовольствием делает это.
Майкла она рожает тоже очень легко.
Памела, думает Ники, рождена для материнства. Ее не оторвать от детей. Ему приходится уговаривать ее нанять бебиситтера, чтобы выходить в свет хоть раз в неделю. Он изображает досаду, но втайне это его радует. Радует, что его американская жена оказалась такой домовитой. Которой, кроме детей, ничего не надо. Кроме того, чтоб подолгу гулять с ними, играть в спортивном зале, который он соорудил позади дома. Когда они спят, она рисует. Работает в маленькой, примыкающей к спальне мастерской, которую он для нее оборудовал. Стоит за мольбертом и, глядя в окно, рисует акварелью морские пейзажи.
Получается не очень хорошо, но занятие это доставляет ей радость.
И позволяет ему ходить на сторону.
Имея жену, он начинает коллекционировать любовниц. Памела все еще не теряет для него привлекательности, но, став матерью, она словно утратила толику эротизма. И он ищет этот эротизм в других и находит его где ни попадя. У Пам роскошные формы — грудь, бедра, и его тянет к худым и угловатым женщинам — спортсменкам из теннисного клуба. Он возит их на шикарный курорт Лагуна-Хиллс, или они отправляются в Ритц, чтобы предаться там после матча потному сексу. Памела — мягкая и нежная, как лунный свет, а он выбирает себе грубых официанток из коктейль-бара, угощает их кокаином и трахается с ними всласть, иногда даже на капоте машины, припаркованой у береговой полосы Дана-Стрэндс. Он находит особое противоестественное удовольствие в том, чтобы соблазнять ее подруг, а соблазнять их, слава богу, для него не представляет труда, так что, пока Памела совершает свои робкие наскоки, штурмуя высоты изобразительного искусства, он запирается в спальне ее подруги, одной из многих, чтобы быть точным — с хозяйкой этой спальни, и слушает такие приятные для него вопросы: а это Пам с тобой делала? а так она тебе делала? И, испробовав и то и это, подруга Пам наконец решает дойти до конца, чтобы после рассказать Пам, как это было.
