Джозеф Кэнон - Хороший немец
— Ох, — вскрикнула она и смолкла, в горле перехватило, как от всхлипа. — Оба?
— Да, оба.
— Ох, — снова вскрикнула она. И, закрыв глаза рукой, опустилась на стул.
Джейк ожидал, что профессор Брандт подойдет, начнет утешать ее, но тот, наоборот, отошел и оставил ее наедине с этой новостью. Джейк нерешительно посмотрел на нее, беспомощно застряв в навязанной роли друга семьи, которому остается только помолчать.
— Воды? — спросил профессор Брандт.
Она покачала головой.
— Оба. Это точно?
— В документах столько напутано, можешь себе представить. Но их опознали.
— Итак, больше никого не осталось, — тихо сказала она себе.
Джейк вспомнил Бреймера, глядящего в иллюминатор на разрушенный пейзаж. То, что они заслужили. Видя только здания.
— Ты в порядке? — спросил Джейк.
Они кивнула, затем встала, разглаживая юбку, зримо приводя себя в порядок.
— Я знала, это должно случиться. Спросила так — чтобы услышать. — Она повернулась к профессору Брандту. — Пожалуй, лучше прогуляться. Воздухом подышим.
Он с явным облегчением взял шляпу и повел их по коридору прочь от главного входа. Лина брела за ним, не замечая руки Джейка.
— Мы выйдем через черный вход. За домом наблюдают, — сказал профессор.
— Кто? — удивленно спросил Джейк.
— Молодой Вилли. За плату, полагаю. Он всегда на улице. Или один из его дружков. С сигаретами. Откуда они их только достают? Этот тип всегда был подлецом.
— А кто ему платит?
Профессор Брандт пожал плечами:
— Воры, наверно. Может, конечно, они следят не за мной. За кем-нибудь другим в доме. Ждут момента. Но предпочитаю, чтобы они не знали, где я.
— Вы уверены? — спросил Джейк, глядя на его седые волосы. Старческое выдумки, оберегает заделанную картоном комнату.
— Герр Гейсмар, каждый немец — в этом деле специалист. За нами следили двенадцать лет. Я даже во сне могу определить. Вот мы и здесь. — Он открыл дверь черного хода. В глаза ударил слепящий свет. — Никого, видите.
— Насколько я понял, Эмиль сюда не приходил? — спросил Джейк, все еще размышляя.
— Вы поэтому приехали? Извините, я не знаю, где он. Убит, возможно.
— Нет, жив. Он был во Франкфурте.
Профессор Брандт остановился:
— Жив. У американцев?
— Да.
— Слава богу. Я думал, у русских… — Он опять зашагал вперед. — Итак, он выбрался. Он говорил, что мост Шпандау все еще открыт. Я решил, что он с ума сошел. Русские…
— Он уехал из Франкфурта две недели назад, — перебил его Джейк. — В Берлин. Я надеялся, что он придет к вам.
— Нет. Его у меня не было.
— Я имею в виду — чтобы найти Лину, — несмело сказал Джейк.
— Нет, приходил только русский.
— Его искал русский?
— Лину, — ответил профессор, колеблясь. — Так я ему и сказал. Свинья.
— Меня? — спросила Лина, которая, оказывается, все слышала.
Профессор Брандт отвел взгляд и кивнул.
— Зачем? — спросил Джейк.
— Я не спрашивал, — сказал профессор Брандт почти недовольно.
— Но Эмиль ему нужен не был, — сказал Джейк, размышляя вслух.
— Зачем? Я подумал…
— Он назвал себя?
— Они не представляются. Только не они.
— А вы не спросили? Русский наводит справки в британском секторе?
Профессор Брандт, расстроившись, остановился, как будто его уличили в какой-то непристойности.
— Я и не хотел знать. Понимаете, я полагал — это личный вопрос. — Он взглянул на Лину. — Извини, не обижайся. Я полагал, может, он твой друг. Столько немецких женщин — только и слышишь в последнее время.
— Вы так подумали? — сердито спросила она.
— Не мне судить о таких вещах, — ответил он подчеркнуто и отстраненно.
Она посмотрела на него неожиданно жестко.
— Не вам. Но вы судите. Вы осуждаете всех. Теперь меня. Вы же об этом подумали? Русская шлюха? — Она отвела взгляд. — О, почему я удивляюсь? Вы всегда предполагаете самое худшее. Смотрите, как вы осуждаете Эмиля — родную кровь.
— Моя родная кровь. Нацист.
Лина махнула рукой:
— Ничего не изменилось. Ничего, — сказала она и широкими шагами ушла вперед, стараясь унять гнев.
Они молча перешли через дорогу. Джейк чувствовал себя непрошеным свидетелем при семейной ссоре.
— Она не в себе, — произнес наконец профессор Брандт. — Это, полагаю, из-за плохой новости. — Он повернулся к Джейку. — Тут что-то не так? Этот русский — к Эмилю это имеет отношение?
— Не знаю. Но если он появится, дайте мне знать.
Профессор Брандт пристально посмотрел на Джейка.
— Могу я спросить, чем конкретно вы занимаетесь в армии?
— Я не служу в армии. Я — журналист. Мы обязаны носить форму.
— Ради вашей работы. Именно так говорил Эмиль. Вы ищете его как друга? Больше ничего?
— Как друга.
— Он не под арестом?
Нет.
— Я подумал, мало ли что, кругом процессы. Они не собираются отдать его под суд?
— Нет, с какой стати? Насколько я знаю, он ничего не сделал.
Профессор с интересом посмотрел на него, затем вздохнул.
— Ничего, кроме вот этого. — Он показал на выпотрошенный шлосс. — Вот, что они натворили. Он и его дружки.
Они подходили к дворцу с запада. Земля все еще была покрыта осколками стекла от разбитой оранжереи. Берлинский Версаль. Замок получил прямое попадание, восточное крыло было разрушено, а уцелевшие бледно-желтые стены покрылись черным налетом гари. Лина шагала впереди к английскому саду, который теперь было не узнать. Пустое грязное поле, усеянное снарядными осколками.
— Так оно и должно было закончиться, — сказал профессор Брандт. — Все понимали это. Почему же он не понимал? Они уничтожили Германию. Сначала книги, потом все остальное. Эта страна была не только их. Она была и моей. Где теперь моя Германия? Посмотрите. Исчезла. Убийцы.
— Эмиль не был таким.
— Он работал на них, — сказал профессор, повышая голос, как в суде: этот диспут явно шел уже много лет. — Будьте осторожны, надевая мундир. В него вы и превратитесь. Всегда работа. Знаете, что он мне сказал? «Не могу ждать, пока история изменит положение дел. Я должен выполнять свою работу сейчас. После войны мы можем заняться более прекрасными делами». Космосом. Мы. Кто? Человечество? После войны. И говорит это, когда вокруг падают бомбы. Когда они грузят людей в поезда. Никакой связи. Что вы собираетесь делать в космосе, говорю я, смотреть оттуда на мертвых? — Он откашлялся, успокаиваясь. — Вы согласны с Линой. Считаете, что я резок.
— Не знаю, — ответил Джейк, чувствуя себя неловко.
Профессор Брандт остановился и посмотрел на шлосс.
— Он разбил мне сердце, — сказал он так просто, что Джейк даже моргнул, как будто со старика вместе с повязкой сорвали кожу. — Она считает, что я его осуждаю. А я даже не знаю его, — сказал он, казалось бы, сутулясь от своих слов. Но когда Джейк поднял взгляд, профессор стоял, так же чопорно выпрямившись, как и прежде. Шея сжата высоким воротничком. Он двинулся к парку. — Ну, теперь этим займутся американцы.
— Мы пришли сюда не судить.
— Да? А кто тогда? Считаете, мы может судить себя сами? Наших собственных детей?
— Может, никто.
— Тогда они избегнут наказания.
— Война закончилась, профессор Брандт. И никто ничего не избежал, — сказал Джейк, глядя на обугленные остатки замка.
— Не война. Нет, не война. Вы знаете, что здесь творилось. Я знал. Все знали. Станция Грюневальд. Знаете, они любили отправлять их отсюда. Не из центра, где могли видеть люди. Неужели полагали, что мы не увидим этого здесь? Тысячи людей в грузовиках. Дети. Их что, на отдых отправляли? Я сам это видел. Боже, думал я, как же мы будем расплачиваться за это, как заплатим? Как могло это случиться? Здесь, в моей стране, такое преступление? Как они могли творить такое? Не гитлеры, Геббельсы — этих типов можно видеть каждый день. В зоопарке. В сумасшедшем доме. Но Эмиль? Мальчик, который играл в паровозики. В кубики. Всегда что-то строил. Я спрашивал себя миллион раз, снова и снова, как такой мальчик мог стать частью этого?
— И какой ответ вы получили? — тихо спросил Джейк.
— Никакого. Нет ответа. — Он остановился и снял шляпу. Затем вынул платок и вытер лоб. — Ответа нет, — повторил он. — Знаете, его мать умерла при родах. И мы остались вдвоем. Только вдвоем. Может, я был слишком строг. Иногда я думал, что причина в этом. Но он был тихим, спокойным мальчиком. Прекрасный ум, который работал, даже когда Эмиль играл — кубик за кубиком, именно так. Иногда я просто сидел и наблюдал за его умом. — Джейк взглянул на него и постарался представить его без воротничка, как он лежит на полу в детской среди разбросанных кубиков. — А позже, в институте — чудо. Все предсказывали великое будущее, все. А вместо этого, вот. — Он простер руку, охватывая прошлое вместе с настоящим разрушенным садом. — Как? Как такой ум мог не видеть этого? Как можно было видеть только кубики и ничего больше? Что-то упущено. Как и во всех остальных, что-то упущено. Может, у них этого никогда и не было. Но Эмиль? Хороший немецкий мальчик — и чем все закончилось? Оказался вместе с ними.
