Джозеф Кэнон - Хороший немец

— Слишком дорогая плата за пропуск. А откуда появились деньги?

— Не знаю. Спросите у него. Вы же это хотели узнать в первую очередь?

Джейк оторвался от фотографии.

— Нет, я хотел узнать, почему убили Талли. Судя по всему, причин имелась сотня.

— Может быть, — произнес Берни медленно. — А может, всего лишь одна.

— Только потому, что человек подписал листок бумаги?

Берни опять развел руками:

— Может, только совпадение. А может, зацепка. Человек выбирается из Крансберга и направляется в Берлин. Неделю спустя тот, кто его выпустил, приезжает в Берлин, и его убивают. Я не верю в совпадения. Тут есть какая-то связь. Два плюс два получается…

— Я знаю этого человека. Он никого не убивал.

— Не убивал? Хорошо, но хотелось бы услышать это от него. Кстати, раз уж вы так хорошо его знаете, спросите его об ордене СС. — Берни подошел к пианино. — Как бы там ни было, он — ваша ниточка. Вам даже искать его не надо. Он сам к вам придет.

— Пока он не появлялся.

— А он знает, где вы? — спросил Берни у Лины.

Она опять тяжело опустилась на банкетку и уставилась в пол.

— Может, его отец. Его отец знает.

— Тогда сидите на месте. Он появится. Хотя, возможно, вам предпочтительнее, чтобы не появлялся, — обратился он к Джейку. — Немного не с руки в создавшихся обстоятельствах.

— Что с вами? — спросил Джейк, удивленный его тоном.

— Мне не нравится, когда в гостиницу приводят нацистов, вот и все.

— Он же этим не занимался, — сказал Джейк.

— Может быть. А может, вы больше не хотите заниматься арифметикой. Сложите. Два плюс два. — Он сгреб остальные папки с пианино. — Я опаздываю. Фрау Брандт. — Он вежливо кивнул — прощальный выстрел. И повернулся к Джейку. — Все стыкуется.

Он был на полпути к выходу, когда Джейк остановил его:

— Берни? А можно посчитать иначе. Два плюс два. Талли приезжает в Берлин. Но, как мы знаем, единственным человеком, с которым он собирался увидеться, были вы.

Берни на мгновение застыл:

— И что это значит?

— Цифры лгут.

Когда Берни ушел, в комнате повисли безмолвие и пустота, как в вакуумной трубе. Было только слышно, как тикают часы в холле.

— Не обращай на него внимания, — сказал наконец Джейк. — Он такой жесткий только на словах. Ему нравится быть свирепым.

Лина промолчала, потом встала и подошла к окну. Сложила руки на груди и уставилась вдаль.

— Так что теперь мы все нацисты.

— Ну, так только Берни говорит. Для него все нацисты.

— А что, в Америке лучше? Твоя немецкая подруга. Она тоже была нацисткой? Вот как она на меня смотрит. А он твой друг. Фрау Брандт, — передразнила она Берни.

— Ну, он такой.

— Нет, я действительно фрау Брандт. Просто забыла на какое-то время. — Она повернулась к нему. — Вот теперь действительно стало как раньше. Нас трое.

— Нет. Двое.

Она слабо улыбнулась:

— Да, было прекрасно. А теперь нам надо идти. Дождь кончился.

— Ты его не любишь, — сказал он, как спросил.

— Любовь, — сказала она, уходя от ответа. И повернулась к пианино. — Я почти не виделась с ним. Дома он не бывал. А после Петера все изменилось. Стало легче не видеться друг с другом. — Она оглянулась. — Но я не собираюсь отправлять его в тюрьму. Ты не можешь просить меня об этом.

— Я не прошу.

— Ну да. Я — приманка. Кажется, так он выразился? Я видела его лицо — как у полицейского. Все эти вопросы.

— Его не посадят в тюрьму. Он никого не убивал.

— Откуда ты знаешь? Я вот убила.

— То совсем другое.

— Может, для него это тоже было совсем другое.

Он посмотрел на нее:

— Лина, ты о чем? Ты же знаешь, он не убивал.

— А ты думаешь, для них это имеет значение? Немец? Нас обвиняют во всем. — Она замолчала и отвела взгляд. — В тюрьму я его не пошлю.

Он подошел к ней и пальцем повернул ее лицо к себе.

— Ты действительно полагаешь, что я буду просить тебя об этом?

Она взглянула на него и отошла.

— Я уже ничего не знаю. Почему нельзя оставить все как есть?

— А все и так, как есть, — сказал он спокойно. — Перестань волноваться. Все будет хорошо. Но нам надо найти его. Пока другие нас не опередили. Ты же понимаешь. — Она кивнула. — Он действительно может поехать к своему отцу? Ты говорила, что они не общались.

— А больше не к кому. Он приезжал за ним, как ты теперь знаешь, даже после всего случившегося.

— Где была ты? На Паризерштрассе?

Она покачала головой:

— Ее всю разбомбили. В больнице. Он сказал подождать его там, но потом не сумел пробраться.

— Так что он не знает, где еще искать. И попытается найти отца.

— Думаю, да.

— Кто еще? Фрау Дзурис его не видела.

— Фрау Дзурис?

— Я сначала нашел ее, помнишь? Тебя не так легко найти. — Он замолчал. — Погоди. Она сказала, что приходил солдат. Вот почему, наверное, приходил Талли — искал тебя.

— Меня?

— Ну, Эмиля. Чтобы вернуть его. Это также объясняет, почему он хотел увидеться с Берни — просмотреть фрагебогены. Это департамент Берни. Может, полагал, что найдет там и твои анкеты. Но ты ни одной не заполняла. Кстати, почему?

Она пожала плечами:

— Жена члена партии? Меня бы заставили работать на разборке руин. А я не могла, была слишком слаба. И ради чего — ради продовольственной карточки категории V? Я и у Ханнелоры получала столько же.

— Но Талли не мог об этом знать. Я не знал. Значит, он хотел проверить.

— Если искал меня.

— Искал, это имело смысл. Возвращение Эмиля избавило бы его от головомойки.

— А если он уже заплатил?

Джейк покачал головой:

— Берни ошибается. Он не получил денег от Эмиля. Русские марки не ходят во Франкфурте. Он получил их здесь.

— Но почему он его выпустил?

— Вот об этом мне и хочется спросить Эмиля.

— Теперь ты опять полицейский.

— Журналист. Берни прав в одном. Эмиль — единственная ниточка, которая у меня есть. Здесь должна быть связь — но не та, о которой он думает.

— Он хочет причинить Эмилю неприятности. Ты же видишь. Этот солдат настолько важен? Кто он такой?

— Никто. Просто материал для статьи. По крайней мере, был. А теперь он — нечто другое. Если ты действительно хочешь уберечь Эмиля от неприятностей, нам лучше установить, кто действительно убил Талли.

Лина, мрачно обдумывая сказанное, подошла к патефону и коснулась одной пластинки, как бы ожидая, что снова зазвучит музыка.

— Совсем недавно мы хотели поехать в Африку.

Он подошел к ней сзади и тронул плечо.

— Ничего не меняется.

— Нет. Только ты стал полицейским. А я приманкой.

Глава девятая

На следующий день опять было жарко. В Берлине буквально парило. Дождь промыл воздух от пыли, и теперь над влажными руинами поднимались облачка испарений, от чего вонь становилась еще хуже. Отец Эмиля жил в Шарлоттенбурге, в нескольких кварталах от шлосса, в одном из уцелевших многоквартирных домов в стиле модерн, где выделили комнаты для семей из разбомбленных домов. Улицу не расчистили, поэтому им пришлось оставить джип на Шлосс Штрассе и пробираться через развалины по тропинке, помеченной палками с номерами домов, воткнутыми прямо в груды обломков, как указатели маршрута. Когда наконец они добрались, с них лил градом пот, но профессор Брандт был одет в костюм и рубашку с высоким накрахмаленным воротничком веймарской эпохи, который не размяк даже при такой убийственной жаре. Его рост удивил Джейка. Эмиль и Джейк были одинакового роста. Но профессор Брандт возвышался над ним настолько, что когда поцеловал Лину, сложился в поясе, как офицер в поклоне.

— Хорошо, что ты пришла, Лина. — Он был скорее вежлив, чем сердечен, как будто к нему явилась бывшая студентка.

Он взглянул на Джейка, увидел военную форму, и его глаз дернулся.

— Он убит, — сказал он без всякого выражения.

— Нет-нет, это друг Эмиля, — сказала Лина и представила его.

Профессор Брандт протянул сухую руку:

— Из более счастливых времен, полагаю.

— Да, с довоенных, — ответил Джейк.

— Тогда добро пожаловать. Я подумал, это официальный визит. — Проблеск облегчения, которое не могло скрыть даже его бесстрастное лицо. — Извините, что ничего не могу предложить гостям. Сейчас с этим трудно, — сказал он, показав на узкую комнату, в которую сквозь разбитое и заделанное картоном окно пробивались лучи света. — Если вы не против, мы можем погулять в парке. В такую погоду там приятнее.

— Мы ненадолго.

— Прекрасно, тогда небольшая прогулка, — сказал он, явно стесняясь комнаты и желая побыстрее выйти. Он повернулся к Лине. — Но сначала я должен сообщить тебе. Мне очень жаль. Ко мне приходил доктор Кунстлер. Ты знаешь, я просил его узнать в Гамбурге. Твои родители. Прими мои соболезнования, — сказал он, выговаривая слова официально, как панегирик.