Мое лицо первое - Татьяна Русуберг
— У-у, какой красавчик! — Над ухом зачавкало жвачкой, запахло смесью клубники и химии. — Я на таких прям теку. — Обтянутая футболкой грудь Крис мазнула меня по плечу, теплые руки обвили шею. — Ты мужской модой интересуешься или от недотраха парней разглядываешь?
— Просто для редакции нужно было кое-что проверить, — соврала я и быстро перевела курсор к крестику на экране, чтоб закрыть вкладку.
— Подожди! — Кристина прижала мою руку с мышкой. — Это фотожаба, или у него правда глаза…
Мне удалось свободной рукой ткнуть в кнопку выключения компа. Экран почернел и погас. Я выскользнула из объятий Крис и вылетела на балкон — пятачок бетона, окруженный перилами, между прутьев которых грустно свисали стебли засохших цветов. Холодный воздух рванулся в легкие, ветер дернул за полы кофты. Я привалилась спиной к стеклянной двери.
Почему Дэвида сняли именно так? С влажной челкой, спадающей на лоб, мокрым лицом и таким цепким взглядом, словно он до боли всматривается во что-то по ту сторону объектива? Зачем сделали изображение монохромным? Почему не загримировали шрам, ставший продолжением левой брови?
У него появился пирсинг в нижней губе. И татуировка на шее — что именно, я не успела разглядеть. Но это, несомненно, был он, Дэвид. Сходство пугало. Как человек мог измениться настолько и в то же время остаться прежним? Дэвид, которого я знала, ненавидел, когда на него пялились. Больше всего на свете он хотел быть обычным, незаметным, невидимым. Общее внимание было для него худшей пыткой. Теперь на него беспрепятственно мог смотреть любой. Более того, собственное лицо взирало на него с витрин, экранов, прилавков магазинов. Дэвид ненавидел свое лицо. Шрам тому доказательство. А теперь он даже его выставил напоказ.
Нет, это не Дэвид. Не может быть Дэвид. Разве что в его теле поселился двойник — Шторм.
В стекло за спиной постучали.
— Чили? С тобой все в порядке?
Я вздрогнула и, зябко поежившись, обхватила себя руками. Холодно. Господи, как же тут холодно!
Дом на краю света
Одиннадцать лет назад
12 октября
Я всегда думала, что «край света» — это просто устойчивое выражение вроде «у тебя не все дома» или «на льду нет коровы»[3]. Папа сказал бы: фразеологизм. Он учитель, мой папа. Языки, история, обществоведение. Типичный гуманитарий в мятых вельветовых штанах и с очками на носу. Может, для него «край света» так и остался речевым оборотом. А я сегодня узнала, где он, этот край. Он находится в местечке под названием Хольстед. Хотя правильнее ему было бы зваться Хульстедом — это та еще дыра.[4]
Представь, дорогой дневник, еще утром ты живешь в городе, где почти не видно неба — всюду торчат стены, над ними — крыши и церковные шпили, а там, где все-таки пробился серый клочок, он испещрен голубями, или расчерчен белыми следами от самолетов, или дымом из труб, или… В общем, обжитое оно, это небо. Такое же, как улицы под ним — запруженные людьми, велосипедами, машинами, автобусами. Небо отражается в лужах, а лужи отражаются в нем — вот в каком городе я жила всю свою жизнь: шумном, не очень чистом, пестром, иногда вонючем, — и всегда на бегу, частенько навеселе, а иногда и под кайфом.
И вот ты говоришь ему «Прощай!», закидываешь упакованные вещички в багажник семейной машины, пристегиваешься рядом с папой и, проторчав часок в пробках, выкатываешься наконец на скоростное шоссе. Жаришь по нему — но не слишком быстро, потому что впереди едет грузовик с нашей мебелью. Все, конечно, в него не влезло. Но там мое любимое кресло-качалка. И папин письменный стол — ореховый мастодонт с ящиками и шкафчиками по обе стороны. И бабушкин буфет, который достался мне в наследство. И куча чего еще.
Дорога прямая, почти без поворотов. По сторонам — звукопоглощающие щиты или бесконечные поля с овцами. Скучища. Два моста — Сторбельт и Лиллебельт — разбавляют однообразие на несколько минут, но вот они позади, и снова — щиты, поля, овцы.
Кажется, я засыпаю, а когда открываю глаза — мы уже в Хольстеде. И я сразу понимаю: все, мир кончился. Это dead end. Тупик. Конечная станция. И дело не в том, что, когда выглядываю из окна в нашем новом доме, я вижу только пустое поле с полоской леса на горизонте и громадой неба сверху. Точнее, не только в этом. Дорогой дневник, я как-то смотрела по телику программу о городах-призраках в Америке. Кучка пустых домишек посреди пустыни, хлопающие на ветру ставни, перекати-поле на улицах — и ни одной живой души. Вот! Это Хольстед. Только вместо пустыни — поля с торчащими из голой земли обрубками кукурузных стеблей. А вместо перекати-поле — смерчики из опавших листьев. И да — ни человечка на вымерших улицах. Даже цветы в горшках за пыльными стеклами низких домов кажутся давно высохшими или бутафорскими. И еще тишина. Тишина, в которую глядится небо — ведь надо же ему в чем-нибудь отражаться.
Может, я все еще сплю в машине и все это мне снится? Сейчас ущипну себя за руку. Блин, больно. И я все еще здесь. Ненавижу Хольстед!
13 октября
Я все еще ненавижу это место.
Выбрала себе комнату на втором этаже с окнами на улицу. Сжатое поле наводит на меня тоску. А отсюда я хотя бы могу смотреть на дома соседей. И заглядывать в сад напротив. Он окружен высоченной живой изгородью, так что с дороги фиг что разглядишь. А вот из моей спальни — пожалуйста. Изгородь, кстати, подстрижена очень красиво: верх у нее не плоский, как у всех, а в виде гребня, как замковая стена. Таких изгородей раньше я нигде не видела, даже в парке. Газон тоже идеально ухожен, как и клумбы с розами. Мама бы отдала им должное, ну а я к этим зализанным зазнайкам равнодушна. Мне всегда больше нравились георгины — они ведь бывают разные: маленькие и огромные, гладкие шарообразные и встрепанные, одноцветные и такие пестрые, что в глазах рябит. Это мой цветок — георгин. Впрочем, может, и георгины в
