Евгений Лучковский - Опасная обочина
После всех этих наставлений Эдуарду Никитовичу пожали руку, сказали: «Ни пуха ни пера, товарищ Баранчук». И проводили. Взглядом. До двери.
И вот стоит он, товарищ Баранчук, на вертолетной площадке автотреста и уже испытывает некоторые неудобства от сорокаградусного мороза. Укрывается товарищ Баранчук локтем от садящейся «вертушки», которая, как всегда при посадке, соорудила маленькую пургу. И полетит он не куда-нибудь, а в трассовый поселок, не имеющий официального названия, не обозначенный ни в одном географическом атласе, но обладающий одной-единственной улицей.
Не далее, как сегодня, поселят товарища Баранчука в «бочку» или вагончик, где уже живут хорошие люди. А завтра получит и наденет на себя Эдуард Никитович вполне приличную робу с прекрасным научным названием «костюм для работы в сложных метеорологических условиях», и приступит он к трудовой деятельности путем совмещения бешено вращающихся колес МАЗа с добротно сработанным зимником, то есть с лежневкой — дорогой из бревен. Эта пора и станет для товарища Баранчука основным этапом в его молодой, но уже серьезной биографии бывалого человека.
Но об этом он пока ничего не знает.
…Что уж там произошло, Эдуард не понял, но вертолет, подчиняясь чьему-то приказу, по дороге изменил маршрут и приземлился совсем не там, где было нужно Баранчуку. Он сверху увидел примерно то, что и должен был увидеть: плоские крыши вагончиков, антенну радиостанции, машины. Но это был близнецовый поселок пятьдесят седьмой колонны, о чем и сообщил ему первый пилот, совершив немудреную и очень быструю посадку.
— Станция «Дерзай», кому надо вылезай, — сказал он Эдику, — дальше поезд не идет…
— А куда вы теперь полетите? — спросил Баранчук.
— Обратно, — улыбнулся пилот. — У меня ресурс полетного времени кончается.
— А как же мне до сто тридцать первой теперь добраться? На своих двоих?
— На своих далековато будет, — сказал пилот. — Во-он, видишь? Там лежневка, кто-нибудь да поедет, Ежели ты, парень, везучий.
Он оказался везучим. Не прошло и пяти минут, как из поселка вынырнул пассажирский пятиместный «уазик» и стал поворачивать в ту сторону, куда и нужно было Баранчуку. Эдуард вскинул руку, но машина поначалу проскочила мимо него. Он огорченно вздохнул.
«Наверно, начальство, — подумал Баранчук. — Такие вряд ли подсадят».
Но «уазик» затормозил и даже дал задний ход. Дверца распахнулась с правой стороны, и навстречу бегущему Баранчуку выглянул смуглый темноволосый человек, по всей вероятности высокого роста, в полушубке, в унтах, по виду — обычный трассовик, лет тридцати пяти, улыбчивый, симпатичный. Он и окликнул Баранчука:
— Куда, молодой человек?
— До сто тридцать первой довезете?
— Садись.
Эдик забрался на заднее сиденье и сел так, чтобы видеть дорогу в просвете между водителем и смуглым. Очень интересовала его дорога.
Смуглый человек полуобернулся к пассажиру.
— А зачем тебе в сто тридцать первую, если не секрет? — спросил он дружелюбно.
— На работу, — коротко ответил Эдик.
— Водитель?
— Водитель…
— Нужная профессия, — кивнул смуглый.
В мозгу Баранчука вдруг мелькнуло смутное предположение.
— А вы… не начальник сто тридцать первой? Не Стародубцев, случаем?
Смуглый рассмеялся:
— Нет. Случаем, не Стародубцев. Можем познакомиться. Меня зовут Трубников Алексей Иванович.
— Баранчук, — пожал протянутую крепкую руку Баранчук. — Эдуард Никитович.
— Впервые в наших краях, Эдуард Никитович? — сдерживая улыбку, спросил Трубников.
— Можно сказать, первый день.
— Ну и какие впечатления?
— Мало пока впечатлений. Вроде нравится.
— Еще понравится. Тот, кто попадает на эту дорогу, отсюда уже не уходит. Чем-то он держит, этот Север… колдовством каким-то.
И как бы в подтверждение этих слов и сама дорога, и окружающая ее природа чем-то изменились.
Редкий перелесок, еще как-то радовавший глаз, внезапно кончился, и впереди открылось пространство, упирающееся в красное, замутненное, по-зимнему маленькое и болезненное солнечное око. Оно, это пространство, время от времени вздымало химерические белые смерчи, раскручивающиеся произвольно там и тут и угасающие непонятно отчего. Безрадостное и призрачное, лишенное малейшей надежды на присутствие человеческого жилья, оно порождало ощущение бесприютности и тоскливой затерянности в этом холодном мире, где нет никого и ничего.
Они какое-то время ехали молча, потому что, как показалось Эдику, сколько здесь ни езди, а все равно не привыкнешь.
— Вот оно — «русское поле», — произнес наконец Алексей Иванович.
Баранчуку показалось, что он ослышался.
— Как вы сказали?
— Я говорю: «русское поле», — улыбнулся Трубников. — Так это место в шутку шофера называют. Народный юмор.
— Да-а, — подтвердил пожилой водитель, доселе не проронивший ни слова (заодно он включил передний мост). — Если уж скажут, так в точку.
Уже приближались ранние северные сумерки. Холодный воздух сгустился, призрачно-фиолетовый свет растекался по серому насту, объединяя в один тусклый монолит низкое небо и земную поверхность.
— Останови, Григорьич, — попросил водителя Трубников, — что-то ноги затекли, надо бы размяться немного, считай, с шести утра колесим.
Но ни остановиться, ни тем более немного размяться им не пришлось. Зимник вдруг превратился в бешеную петляющую ленту с глубокой и рыхлой колеей.
Водитель Григорьич снова включил ведущий передний мост, заодно переключился на низшую передачу и так заработал баранкой, что шапка чуть не свалилась с головы. Двигатель натужно ревел, их швыряло, из стороны в сторону, иной раз чуть не заваливало набок, и только истинное мастерство водителя в сочетании с интуицией или, если хотите, нюхом на лучший вариант проезда яростно и, казалось бы, безрассудно вели взбесившийся «уазик» под сень Полярной звезды.
Остановиться — означало прочно сесть. По крайней мере, так казалось Баранчуку. И когда дорога стала чуть-чуть поспокойнее, Эдик в сдержанных, но профессионально кратких словах, с восхищенным одобрением высказался о манере вождения Григорьича.
Тот в ответ лишь безразлично хмыкнул и почти с повседневным равнодушием произнес:
— Это, брат, веники. Это ты еще не видел настоящей дороги. Вот перевернулись бы разок-другой, тогда да… А здесь что?
Трубников утвердительно и одобряюще кивнул.
«Кто же он такой? — подумал Баранчук о хозяине добротного, обшитого грубой ковровой дорожкой „уазика“. — На начальника не похож. Председатель колхоза? Вполне может быть… Сейчас в кино то и дело показывают молодых современных председателей, ушедших в глубинку».
Но не суждено было в этот раз Эдику Баранчуку узнать, что подкидывает его к месту будущей работы секретарь районного комитета партии Алексей Иванович Трубников, смуглый человек высокого роста, по виду — обычный трассовик, умный, энергичный руководитель, совершающий обычную, будничную и очень утомительную поездку по одному из самых нелегких участков трассы.
Впрочем, размышления Эдуарда были прерваны вскорости самым грубым образом, потому что зимник снова стал выкидывать фортеля. Дорога снова превратилась в бешено петляющую ленту, пытающуюся безуспешно вырваться из-под цепких, повышенной проходимости баллонов «уазика», но тот держался за нее всеми четырьмя колесами и двумя ведущими мостами и неукротимо стремился вперед и только вперед…
Так они и мчались без страха и упрека, пока счастливая дорожная судьба и провидение не вынесли их к немногочисленным, но приветливым и ярким в кромешной тьме огням жилгородка сто тридцать первой механизированной колонны, успешно руководимой строгим начальником товарищем Стародубцевым.
А назавтра Эдуард Баранчук, отстажировавшись всего лишь полдня, приступил к совершенно самостоятельной работе. В самом непродолжительном времени он проявил себя настолько, что начальник колонны совершенно заслуженно перевел его на новую машину, на которой Эдуард и подавно стал творить чудеса, ставя рекорд за рекордом, намного перекрывая сменное задание.
Он очень быстро вышел в число самых передовых водителей, и это несомненно грело его душу. У него были настоящие товарищи, и он им отвечал безусловно верным дружеским расположением. В конце концов появилась женщина, которая пусть пока и не вошла в его жизнь, но которой он тайно симпатизировал и несомненно чувствовал ее приязнь по отношению к себе…
Короче, все было бы хорошо и жизнь бы радовала Эдуарда Никитовича Баранчука и доставляла ему полное удовлетворение, если бы не «проклятое прошлое», висящее как дамоклов меч над всяким его достижением, над каждой его удачей.
Когда Полина вышла из зала суда, в глазах у нее было темно. Темно по-настоящему. В метро показалось, что люстры светят гораздо слабее. Она даже машинально удивилась: дескать, что это с электричеством стало?
