Евгений Лучковский - Опасная обочина
— Начальник ваш… у-у-у-…. клю-у-учи отобрал… как у девчонки какой….
Баранчук едко усмехнулся, хотя, как и большинство мужчин, не переносил женского плача.
— Какие ключи? — спросил он с участием. — От квартиры, в которой деньги лежат?
— При чем здесь ква-а-ртира?! — ревела Пашка, заливаясь слезами. — От ЗИ-И-ИЛа ключи, от моего…
— А за что?
— Я-а… к нему-у… приставала, чтобы он меня на трассовый са-а-мосвал перевел… а он совсем отобрал… И еще велел к тете Дусе идти…
Баранчук знал характер своего начальника, его мягкий нрав. Однако сердце Эдика от такой несправедливости дрогнуло, а желание быть добрым и сильным нахлынуло исподволь.
— Не беда, — сказал он. — Хочешь, я тебе свой МАЗ отдам?
Глаза у Пашки высохли.
— Как… отдашь?
Баранчук снисходительно улыбнулся изумленной девушке:
— Очень просто. Пошли.
Они двинулись к автопарку. На площадке снова было почти свободно: вторая смена укатила на трассу, лишь стоял у снежного бруствера МАЗ Баранчука да двое водителей, подсвечивая себе переноской, возились под капотом «Татры». Двигатель МАЗа ворчал на малых оборотах.
— Ты когда-нибудь за рулем этого «лайнера» сидела? — спросил Эдуард невзначай.
Девушка на секунду-другую замешкалась с ответом.
— Нет… — едва слышно, но все-таки честно выдохнула она. — А что?
Баранчук спокойно кивнул:
— Да так, ничего. Не волнуйся… — ровным голосом сказал он. — Ты же, как и все мы, водитель-профессионал, а значит, должна сесть за руль любой машины и тут же ехать.
— Конечно, — закивала она, хотя и с тревогой во взоре.
Он распахнул перед ней водительскую дверцу.
— Садись.
— А ты?
— И я.
Он обошел вокруг и сел на место пассажира. Пашка последовала его примеру и довольно ловко забралась в кабину, несмотря на небольшой свой рост и мешковатый полушубок. Маленькими ладошками она уцепилась за руль и подвигала ногами, примериваясь к педалям — достанет ли. Ну до педали сцепления она еще кое-как доставала, до педали тормоза — хуже, а до акселератора — дудки. Тогда она поискала рычаг регулировки сиденья, но там, где она его искала, рычага не оказалось. Пашка вновь с тревогой посмотрела на Эдика. Но Баранчук сидел, спокойно глядя в лобовое стекло, с видом опытного, но доброжелательного инструктора, не замечающего нервной суетливости ученика, тем самым давая ему прийти в себя и без эмоций приступить к делу. Пашка все еще нервно ерзала.
— Я так ехать не могу, — наконец сумрачно сказала она.
Эдуард двумя движениями помог ей, и таким образом все уладилось. Она еще помедлила какое-то время и снова нерешительно посмотрела на шеф-пилота. Но Баранчук безразлично глядел в лобовое стекло, не выказывая никаких признаков давать советы либо еще как-то участвовать в этом зауряднейшем деле.
— Ехать? — спросила Пашка.
— Ехай, — неожиданно для себя произнес Баранчук.
Он и сам удивился своей лексике, но тут же нашел ее корни. Еще в бытность свою учеником, когда он учился «на водителя», был у него инструктор Николай Ефимыч — пожилой, нет, даже старый человек, помнящий времена еще «фордов» и АМО. Так вот, этот Николай Ефимыч, за все время обучения ни разу не крикнул на Эдика, ни разу грубого слова ему не сказал, хотя среди других инструкторов были такие, что брали только криком. Просто у Николая Ефимыча была своя метода. Если Эдик делал что-нибудь неверно, ну, там, создавал «аварийную обстановку» или был близок к ней, Николай Ефимыч нажимал свою, спаренную с водительской педаль тормоза: машина останавливалась, мотор, естественно, глох, а инструктор, уставившись вперед, не произносил ни единого слова. Эдик тупо глядел на инструктора, ожидая дальнейших указаний.
— Ехай, — говорил в таких случаях Николай Ефимыч, и Эдик, пристыженный, но благодарный, поворачивал ключ зажигания.
…Читающий эту страницу, прости за небольшое отступление. А хочешь, скажи спасибо. Но ты должен узнать, что все сказанное выше — бесспорная правда. Более того, Николай Ефимыч — лицо не вымышленное, а такое же реальное, как ты или я, вплоть до имени-отчества, потому что автор этих строк в свое время сам обучался у старого инструктора и благодарен ему за искусство вождения ничуть не меньше, чем Эдуард Баранчук.
…Тем временем Паша выжала педаль сцепления, включила первую скорость, и МАЗ, набирая обороты и поливая сильными фарами утрамбованный снег, медленно двинулся прочь с автомобильной площадки.
За шлагбаумом, делящим на две неравные части островок цивилизации и дикую природу, они повернули налево и покатили по лежневке, ведущей к карьеру. Разговор в кабине по своему характеру велся незначительный и лапидарный, потому что внимание Паши было приковано к управлению тяжелой машиной, а Баранчук зорко и незаметно — так ему казалось — следил за тем, как девушка справляется с делом. Впрочем, вскоре стало заметно, что осваивается она довольно успешно. Говорили они примерно так:
— А почему твоя машина оказалась свободной? — спрашивала Паша на легком прямом участке дороги.
— Сменщик заболел, — отвечал Баранчук.
— Заболел?
— Заболел.
— И серьезно?
— Очень серьезно.
Некоторое время они молчали. Скорость была, конечно, не такой, к какой привык прославленный ас Баранчук, но, с другой стороны, сейчас в нем расцветал талант инструктора, и Эдуард прекрасно понимал, что такими маленькими женскими ручками удержать МАЗ в русле лежневки не так уж и легко.
Далеко впереди показались фары встречной машины, и Эдик решился на первый добрый совет.
— Я полагаю, — сказал он возможно мягче, — ты знаешь, что такое «карман»?
— Да, это такой аппендикс, куда прячутся от встречной машины. Чтоб разойтись.
Издевки он не почувствовал.
— Верно. Сейчас такой и будет. Не пропусти.
Она впервые за все время этого рейса скосила на него глаза, ну, может быть, на долю секунды.
— Зачем? Ты же не заезжаешь. Здесь говорят, что тебе всегда уступают первому…
— То — мне, а то — тебе.
Определенно талант инструктора покидал Эдуарда с той же скоростью, с какой они приближались к «карману».
— И свет не забудь переключить, — почти процедил он с металлическими нотками в голосе. — Как принято — три раза.
Их машина уже приближалась к «карману», а скорость Пашка не сбросила и, видимо, сбрасывать не думала. Баранчук на нее внимательно глянул и неожиданно для себя рявкнул:
— А ну, в «карман»! Кому говорю!
Она повернула в боковой недлинный отросток, лежневки, затормозила и трижды переключила свет. Встречный водитель издалека ответил тем же, дескать, понял, иду не останавливаясь, благодарю за любезность.
Пашка повернула к разгневанному инструктору вовсе не обиженное, а даже сияющее лицо и весело произнесла:
— А вы грубиян, Эдуард Баранчук!
Он слегка оттаял.
— Лучше бы сказала спасибо за мою доброту, — проворчал требовательный, но принципиальный инструктор. — Стажер должен быть тихим, исполнительным, и покладистым. Знаешь, как в старину сапожник подмастерье учил?
— Как?
— Дратвой, — с напускной суровостью произнес инструктор. — По одному месту.
Пашка плохо представляла себе, что такое дратва, но конечный смысл подобного обучения был ей ясен.
— Бить женщину, — сказала она, и в ее голосе прозвучала нравоучительная нотка, — недостойно настоящего мужчины. Ты ведь настоящий мужчина, Баранчук?
— Я-то настоящий, — ничуть не сомневаясь, подтвердил Эдик, — потому-то при случае и навешаю.
Пока они так препирались, встречный МАЗ приблизился настолько, что его хозяину в свете фар, переключенных на ближний свет, предстало потрясающее зрелище: Пашка за рулем баранчуковского МАЗа, а сам Баранчук — на пассажирском сиденье. Изумленный водитель, приоткрыв рот, даже слегка притормозил, намереваясь выяснить причину столь необычного явления, но, видимо, передумал и отправился дальше по своим шоферским делам, размышляя о необычности открытого им феномена.
— Позор, да и только, — с сочувствием произнесла Пашка.
— Ехай, — сказал Баранчук.
И снова в огромных колесах автомобиля, взметая снежную пыль, закрутилась маленькая пурга. Лежневка этой ночью всеми возможными цветами искрилась и полыхала, словно кто-то расколотил на ней в мелкие брызги несметное количество новогодних игрушек. Она сама бросалась под скаты МАЗа праздничной лентой и, дав полюбоваться собой, снова погружалась в темноту и холодную бесприютность долгой ночи, будто желая скрыть в ней только что возникшее волшебство и очарование. Но это на время… Потому что через четверть часа появились фары другой машины, и лежневка одаривала уже другого водителя причудливостью и праздничным блеском своего невесть откуда появившегося великолепия.
