Евгений Лучковский - Опасная обочина
Лежневка…
Знаешь ли ты, что такое лежневка, читатель?
Нет-нет, пожалуйста, если не знаешь, то не нужно гадать и пожимать плечами, ища отгадку в корне «лежать». Это верно, но только отчасти.
Лежневка — это движение.
Лежневка — это скорость.
Лежневка — это яростно ревущие, пролетающие вихрем машины с грунтом для строящейся здесь железной дороги.
Лежневка — это прогресс.
Но… давай на минуту-другую отвлечемся от романтики, так пленяющей разгулявшееся воображение автора, и поговорим о грубой прозе жизни.
Итак, с чего бы начать?
Ну-у… скажем, с обыкновенного, известного всем, даже детям, слова «сезон».
Сезон…
Сезон — это сезон. У нас это слово, по вполне понятным причинам, ассоциируется иной раз с прилагательным «бархатный», напоминая о черноморских песчаных и галечных пляжах, где можно встретить прекрасную незнакомку. Или загорелого мужественного незнакомца с квадратными плечами и таким же подбородком. Кому — что…
Это — отпускной сезон…
Есть сезон сбора винограда. Или, скажем, других овощей.
В Индии, говорят, есть сезон дождей.
У охотников есть открытие своего сезона, и тогда в лесу на каждого одинокого зайца приходится по шесть спаренных стволов самого различного калибра.
У модниц… нет-нет, не будем выделять эту касту. Скажем так, у женщин и мужчин есть сезон ношения той или иной модной одежды.
Словом, сезонов много. Поговорим лучше о нашем сезоне… Наш сезон особенный, потому что это — другой, совершенно другой сезон. Он состоит из трескучих морозов и штормовых ветров, ветров таких, где каждый лишний метр в секунду приравнивается к одному градусу мороза. И заметь, не вверх, а вниз. И не по какому-то там Фаренгейту, а по Цельсию.
Но зато этот сезон обладает счастливым свойством наглухо сковывать реки и небольшие болота, по площади равные Бельгии, Швейцарии и графству Люксембург, вместе взятым.
Это — хороший сезон.
Это — нужный сезон. Потому что благодаря ему можно построить лежневку — дорогу из бревен, и тогда здесь пройдут и люди, и машины, и тяжелая техника, и оборудование.
Однако, возвращаясь к прозе жизни, к той прозе жизни, где нет романтически искрящегося снега, а есть леденящий норд-ост, бревна, цифры и километры, следует сказать о еще одной особенности нашего сезона. Вернее, не об особенности, а, скорее, об идентичности его с другими: он преходящ, как и все иные сезоны, как и все на свете.
Вместе с нашим сезоном, точнее, с концом нашего распрекрасного сезона, кончится и лежневка. Дорогая государству лежневка. В прямом смысле. Так вот: эти деньги вместе с затраченным трудом, вместе с бревнами и скобами безвозвратно ухнут в болото, лишь только весна-красавица ступит своей лилейной ножкой на пробившийся из-под снега ягель.
И считай, что не было лежневки — буль-буль. Но она все-таки была и выполнила свою задачу, потому что неподалеку от того места, где она была, монолитом высится насыпь, на ней лежат рельсы, по рельсам грохочут поезда — с людьми, с грузами, и прочим, и прочим…
А теперь вернемся к романтике, читатель. Автор все же уверен, что в жизни место ей есть.
Итак, на чем мы остановились?
…Сверкающая драгоценными камнями дорога привела их к месту, залитому огнями прожекторов.
Это был карьер.
Паша довольно сносно вошла под стрелу, вернее, в радиус ее поворота, и, выскочив из кабины, рукой показала экскаваторщику, дескать, давай сыпь, не мешкай. Однако машинист экскаватора замешкался, поскольку это был Валера, а номер баранчуковского МАЗа 00–13 он знал. Баранчук из кабины дипломатично не вышел, хотя ему до смерти хотелось посмотреть на изумленную физиономию приятеля.
Валера сегодня работал вторую смену подряд, поскольку к его сменщику всего на один день прилетела жена. Бывает такое на трассе, хотя и редко. Валера ожидал увидеть за рулем этой холеной машины, естественно, сменщика Эдуарда, ну, на худой конец, другого водителя, по крайней мере мужского пола…
Он убрал обороты и, высунувшись из кабины, что есть мочи заорал вниз:
— Эй, Амазонка, это ты, что ли?
— Я! — закричала Пашка, сложив ладони рупором. — А тебе что, не нравится?
— Мне-то что! — вопил Валерка, весело сверкая фиксой в свете прожекторов. — А вот Баранчук тебе завтра задаст трепку! И не тебе одной — Стародубцеву тоже!
Пашка, стараясь перекричать шум двигателя, неожиданно дала петуха:
— За что?
Валерка от души захохотал.
— Ему — за то, что дал тебе Эдькину машину, а тебе — за то, что села за руль! Поняла?
— Поняла! Давай нагружай!
— Одна минута! Не успеешь и глазом моргнуть!
Валера бросился за рычаги, и содержимое первого ковша глухо бухнуло в кузов самосвала, сотрясая его. Работал он, как всегда, виртуозно.
Может быть, Паша и успела моргнуть пару раз, но в считанные минуты МАЗ был нагружен, как говорится, «с походом». Амазонка махнула на прощание веселому экскаваторщику, тот ответил широченной с металлическим блеском улыбкой, и Паша, подражая манере хозяина автомобиля, попыталась с шиком запрыгнуть в кабину, однако сорвалась и, покосившись на хохочущего Валеру, полезла за руль как все люди.
— Что он тебе сказал? — спросил Баранчук, когда они выехали из карьера на трассу.
Паша улыбнулась:
— Сказал, что ты мне навешаешь за то, что я взяла твою машину.
— А-а-а… — протянул Эдик.
— И Стародубцеву тоже от тебя попадет, он так и сказал, что ты ему задашь трепку.
Баранчук удивился:
— А ему-то за что?
— За то, что он разрешил твою машину взять.
— Ну-у-у… — протянул Баранчук.
Впереди встречный самосвал трижды переключил свет, и Паша пошла не останавливаясь, так же переключив свет три раза. Проезжая мимо «кармана», они увидели тот самый МАЗ, что встретился им первым. На этот раз водитель не выказал никакого удивления, а, наоборот, приветственно помахал и улыбнулся. Они тоже ему махнули и двинули дальше.
— Я думаю, — вздохнул Эдик, — что Стародубцев сам мне завтра навешает.
— Почему?
— Почему-почему… Сегодня полколонны знает, кого я стажирую, а завтра вся колонна будет знать. И все дела, как говорит один наш знакомый.
Пашка немного подумала, а потом упрямо замотала челкой, выбившейся из-под ушанки.
— Нет, — твердо заявила она.
— Что — нет?
— Не тронет он тебя.
— Это почему же? — удивился в свою очередь Эдуард.
— Очень просто. Ты его от простоя спас. Если бы мы не выехали на трассу, стояла бы эта машина, так ведь?
Эдик глянул на Пашку как-то по-новому, внимательно.
— Верно, — сказал он, дивясь женской изворотливой, но весьма логичной прозорливости. — Дед на это, пожалуй, клюнет… Век живи — век учись. Тебя дипломатии где учили?
Пашка вопрос пропустила мимо ушей.
— Он тебе еще руку пожмет, — уверенно продолжала она, — и долго будет ее трясти.
— Ну, это маловероятно…
— Вероятно, — отрезала Пашка. — А ты его попросишь перевести меня на трассу. Попросишь?
Баранчук задумался. Он видел, что Паша справляется с машиной и все более входит во вкус. Но это был первый рейс, а таких за смену надо сделать не менее двадцати. Эдик не сомневался в том, что на шестой-седьмой ходке она сломается. Ну на восьмой, ну пусть на двенадцатой, но всю смену до конца она не выдержит, это ясно. Поэтому он не ответил прямо на ее вопрос, хотя уже твердо знал, что ни за что не попросит Стародубцева о переводе на линейную машину этой свихнувшейся фанатички.
— Так попросишь или нет? — упрямо повторила Пашка.
— Там видно будет… — уклончиво ответил он.
Они уже подъезжали к насыпи, к довольно крутому на нее въезду.
— Тут дай газу побольше, — решился он на второй совет. — Машина сейчас тяжелая…
— Сама бы догадалась, — сказала Пашка. — Видела, как ты взлетаешь.
Подражая инструктору, она резко прибавила оборотов, и МАЗ вылетел на гребень. У места ссыпки он показал ей, как пользоваться механизмом подъемника. С этим она тоже быстро освоилась.
— А теперь чуть продвинь и резко тормозни.
— Зачем?
Он нахмурился, кожа на скулах натянулась.
— Сейчас сядешь на мое место…
— Эдичка, все поняла, не надо, — скороговоркой выпалила она и быстро включила первую скорость.
От этого «Эдички» что-то в нем шевельнулось, что-то ранее неизвестное, но по ощущению — теплое и уютное. Он слегка откашлялся. А потом, возможно мягче, но не более мягко, чем умел, сказал ей, не поворачивая головы:
— Это для того, чтобы грунт, оставшийся в кузове, тоже съехал. Он иногда прилипает или примораживается, а может, присыхает, кто его знает…
Пашка согласно закивала, изображая покорность, солидарность, короче, полное единством начальством.
— Может, еще продвинуть? — спросила она.
— Можно, — кивнул Баранчук.
