Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг
Я ожидал, что отец начнет все отрицать, врать и изворачиваться, но он меня удивил. Когда я рассказал, что узнал, ознакомившись со своим делом, он выглядел глубоко и искренне тронутым. У него даже слезы на глазах выступили, когда он говорил, как сожалеет о случившемся, как любил и любит меня, брата и сестру, как сильно надеется искупить свою вину перед нами. Теперь он стал совсем другим человеком и понимает, что отдал свой долг обществу, но нам, своим детям, отдать его до конца никогда не сможет. Поэтому он переводит часть своего заработка в фонд защиты детей и сделает все возможное для моего благополучия.
Маша с каменным лицом смотрела, как отец прикрывает ладонью глаза, пряча слезы, как дрожат его губы в просьбе о прощении, а у меня внутри плавился и шел трещинами сковавший сердце лед. Может, Эрик и правда изменился? Осознал, что совершил? Искренне постарался исправиться, начал новую жизнь? Не зря же переехал так далеко.
— Но почему ты сразу не рассказал мне правду? — вырвалось у меня. — Зачем нужно было выдумывать истории, стараться все скрыть? Да еще маму выставлять в дурном свете.
— Разве ты не понимаешь, сынок? — Отец оторвал кусок от бумажного полотенца на столе и высморкался. — Я боялся травмировать тебя и одновременно оттолкнуть. Я ведь думал, это счастье, что ты все забыл. Твоя душа осталась чистой, нетронутой. Думал, смогу стать для тебя хорошим отцом, поддерживать, помогать во всем. Я бы не пережил, если бы, узнав правду, ты отвернулся от меня, и я бы тебя потерял — снова.
— А что насчет мамы? — напомнил я, уже начиная колебаться. Сегодняшний отец ничем не напоминал жестокого тирана, натравившего собаку на курицу Мартина и принуждавшего брата с сестрой к немыслимым вещам. — Зачем ты врал, что она тебе изменяла? Вы же были свингерами, так? — Я кивнул на хамелеона, хвост которого высовывался из-под чуть задравшегося рукава рубашки.
Отец тяжело вздохнул.
— Свингерство предполагает обмен партнерами со взаимного согласия супругов. Когда все происходит без него — это такая же измена, как в любой другой паре.
Я покачал головой и положил ладонь на папку с документами.
— Но мама заявляла, что ушла из свингерства. Ты поэтому переключился на Лауру с Мартином? Потому что мама отказалась участвовать в ваших с Вигго «вечеринках»?
Красивое лицо Эрика страдальчески исказилось.
— Сынок, все было совсем не так. Ты же видел своего дядю. Он с самого детства был… особенным. Я на два года старше, но всегда боялся его. Он профессионально манипулирует людьми, угрозами или лаской заставляя их делать то, что он хочет. И всегда получает это. Так было и с твоей мамой. А потом и с твоими сестрой и братом. Прости, сынок, я не смог ничего сделать. Не смог остановить его. — На глазах отца снова блеснули слезы, из горла вырвался глухой, сдавленный звук.
Я невольно потянулся вперед, чтобы коснуться его лежащей на столе руки, но Маша придержала меня за плечо.
— Может, хватит сказки рассказывать? — холодно процедила она. — Очень удобно сваливать вину на сообщника, которого сейчас здесь нет. Делать из него козла отпущения. Думаешь, мы твоим крокодильим слезам поверим?.. Давай, Ноа, — повернулась она ко мне. — Говори, зачем пришел, и валим отсюда.
Я опомнился, чувствуя, что совершенно сбит с толку. Разговор пошел не по плану. Ведь я собрался сказать… Но прежде чем я вспомнил заранее заготовленные слова, отец поймал мой растерянный взгляд.
— Ноа, мальчик мой, я ведь всегда любил тебя. И пальцем тебя не тронул. Если ты сам не помнишь, то там, — он кивнул на папку с документами, — это должно быть. Помнишь, я подарил тебе плюшевого мишку? Тебе было, наверное, года два, и ты мечтал о такой игрушке — на нее еще можно было записывать музыку или голос. Ты потом с этим медведем не расставался, даже спал с ним. Я записал на него несколько слов для тебя. Мишка пропал вместе с тобой и Матильдой. Его нигде не могли найти. Наверное, ты взял его с собой? — Отец смотрел мне прямо в глаза, а в ушах звучал хриплый, искаженный воздействием высокой температуры, а оттого кажущийся нечеловеческим низкий голос: «Нхо-о-а-а!» — Помнишь его, сынок? Помнишь, как его звали?
Я часто заморгал. Комната закружилась цветной каруселью, все быстрее и быстрее, смазываясь на углах. Только отец и я остались неподвижными в эпицентре закручивающейся воронкой реальности. Только его немигающие гипнотические глаза, имеющие надо мной абсолютную власть, и тихий голос, нашептывающий в ухо перед сном: «Ноа, будь хорошим мальчиком. Папочка любит тебя. Сладких снов».
— Его звали Ворчун, — пробормотал я.
— Верно, Ворчун, — улыбнулся довольно отец. — Из «Мишек Гамми». Вы тогда с братом все серии пересмотрели.
Но я думал не о мультике с веселыми медведями, а о расплавившихся глазах Ворчуна и слипшейся на морде шерсти. Когда я вытащил игрушку из устроенного мамой костра, то решил, что мишка пострадал там. Теперь я знал: это не так. Его изуродовали гораздо раньше. И я даже вспомнил кто. И почему.
Отец действительно не издевался надо мной физически, как над братом. Он делал это по-другому. Мог довести до истерики, не прикоснувшись и пальцем. Например, отбирая или мучая любимую игрушку, к которой я был очень привязан. Это было наказанием за непослушание. Ворчун получал шрамы вместо меня, а я страдал и корчился от боли вместе с ним — и вместо него. Несчастный обгорелый мишка был слепком моей души, обожженной любовью отца.
— Маша, идем! — Я решительно отодвинул стул и встал, оборвав Эрика посреди фразы.
— Давно пора, — облегченно согласилась Мария и потянулась к папке на столе.
— Не надо. Оставь ему, — бросил я.
Вытащил из рюкзака отцовский подарок и швырнул на стол перед ним. Кожаный чехол с ножом глухо стукнул о дерево.
— Мне от тебя ничего не надо.
— Ноа, подожди! — Отец бросил нож себе на колени, откатился назад и двинулся к нам вокруг стола. — Мы еще не договорили.
— Ты уже все сказал. — Я схватил Машу за руку и потащил в коридор. — И тогда, и сейчас. Больше нам разговаривать не о чем.
— Я не понимаю. — Удивление и обида в голосе отца звучали так искренне, что номинацию на «Оскар» он точно заслужил. За лучшую роль злодея. — Как ты так можешь? Я инвалидом из-за тебя стал, а ты ноги об меня вытираешь. Весь в мать.
Он еще
