Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Игрок повернулся на носках и небрежной, какой-то размягченной походкой направился к центру поля.
«Вот как это делается, и мне это ничего не стоит сделать», — говорил весь его вид, все его движения.
Но торжество было преждевременное. Оказывается, получился зрительный обман. Мяч пролетел над самой штангой, слегка коснувшись ее, и соскользнул за сетку ворот. Воспользовавшись этой заминкой, нападающие «Динамо» рванулись вперед, и неотвратимый мяч, пробитый Карцевым с короткой подачи Сальникова, затрепетал в воротах торпедовцев.
Лисицын аплодировал и кричал в самое ухо Мосальского:
— Видал, как этим мазунам достается?!
Борис Михайлович ничего не ответил. Именно в этот момент в его сознании сформировалась мысль, точно ставившая все на свои места:
«Я убежден, что Верхоянский — это не Вэр. Лисицын, как этот торпедовский футболист, смазал, но еще не видит своего промаха. А ведь, пожалуй, в Москве найдутся такие осведомленные господа, которые не преминут сообщить подлинному Вэру о неожиданно благоприятном повороте его дела. Вследствие того, что Верхоянский арестован, настоящий Вэр будет действовать теперь несколько беззастенчивее и наглее. Моя задача — использовать этот психологический момент и поймать негодяя за руку. Итак, все-таки ростовский вариант! Чует мое сердце, что Вэра нужно искать там! Я должен ехать в Ростов незамедлительно, пока не поздно. Я не могу терять ни одной минуты! Павлов не будет возражать. Теперь — тем более. Он и до этого поддерживал ростовский вариант...».
Стадион чутко реагировал на весь ход игры. А дождь, нудный, назойливый, шел, не переставая. Все происходящее на поле видно было через мелкую сетку. Шинель Мосальского потемнела на плечах, обвисла и стала невероятно тяжелой. Лисицын сидел в луже воды, струйками сбегающей с его кожаного пальто. Газеты, которыми некоторые пытались прикрыться от дождя, давно уже превратились в серые мокрые комья и валялись под ногами. Но немногие покинули трибуны. Остальные предпочитали мокнуть, но с неослабевающим интересом следить за ходом игры.
Вдруг простая и в своей простоте особенно страшная мысль поразила Мосальского: он подумал, что этот неизвестный ему инженер Верхоянский тоже, может быть, был большим любителем футбола и еще вчера утром запасся билетом и договорился со знакомой девушкой обязательно встретиться на стадионе... и она сейчас, промокнув насквозь, с досадой и тревогой высматривает его по сторонам. А Лисицын преспокойно наслаждается зрелищем!
И Мосальский понял, что пока он не устранит эту вопиющую несправедливость, он не может спокойно жить, не может ничем другим заниматься, кроме этого вопроса. И он в смятении, с болью, горечью вглядывался в женские лица: может быть, эта, в берете, или вон та, с большими глазами, ждет и любит человека, который имеет все права быть счастливым и который по прихоти Лисицына находится сейчас за решеткой...
Борис Михайлович решительно поднялся со своего места.
— Ты куда? До перерыва еще минут семь игры, — сказал Лисицын и опять воззрился на футболистов. — Ага, повели! Правильно! Молодец Карцев!!
— Я ухожу. У меня есть дело, — сухо произнес Мосальский.
— Постой. Как же ты доберешься? Возьми мою...
Но Борис Михайлович не слышал. Он решительно пробирался к Павлову: немедленно сообщить ему! Дело не терпит!
Дождь усилился. Счет матча был уже три — один в пользу «Динамо».
2
И вот разрешение Павлова на поездку было получено, документы оформлены, и Мосальский уже подъезжал к Ростову-на-Дону. Поезд как будто тоже сгорал от нетерпения, тоже спешил добраться до места, давал свистки, прибавлял ходу, грохотал на стрелках-и стыках рельс.
Мосальский хорошо знал этот город. Он любил его. Здесь пролетела его юность. Высовываясь из окна вагона, он узнавал очертания, запахи, ростовский ветер, дурманящий запахами чебреца и полыни, ростовскую степную ширь... Здесь он окончил среднюю школу. Поехал в Москву продолжать учебу, да так больше и не вернулся в Ростов. Его мать, учительница по специальности, тоже перебралась в Москву, поближе к сыну. Их было двое на свете, и они были очень дружны.
Остались в Ростове еще школьные друзья и товарищи. С Олегом Лебедевым он долго переписывался. Они писали длинные письма, наполненные дружескими излияниями, рассуждениями о прочитанных книгах, о жизни, о планах на будущее. Олег хотел быть писателем. Может быть, он и стал бы писателем. Немецкая пуля помешала осуществиться его мечте. Кто знает? Может быть, эта пуля лишила нас нового Чехова или нового Лермонтова? Его убили, и после этого убийца — белоглазый рыжий фашист, — сидя в разграбленном, разбомбленном доме в Смоленске или Чернигове, писал своей возлюбленной, что он соскучился о культуре, о кофе и посылает ей валенки и шелковый платок, снятые с убитого... Получив известие о смерти Олега, Мосальский только стиснул зубы. Нам часто приходилось стискивать зубы и приказывать самим себе: «Спокойно. Выдержка. Это война».
Еще была в Ростове-на-Дону Галя. Красавица Галя с продолговатыми горячими глазами, оттянутыми к вискам бровями и низким грудным голосом. Для нее, привыкшей к восторженным взглядам, к всеобщему вниманию и поклонению, Борис был лишь смешным застенчивым мальчишкой... Это в порядке вещей! Ее все знали — и по городскому комитету комсомола, где она работала, и по центральному клубу рабочей молодежи, где она часто бывала... «Ой, Галина, ой, дивчина!».
Однажды Борис Михайлович рискнул написать ей из Москвы. Письмо получилось сумбурное и ужасно возвышенное. Он потом досадовал, что послал его. В ответ пришла коротенькая открытка:
«Узнаю тебя, Боренька, ты все такой же искренний и неуклюжий, время не испортило тебя. Спасибо, что вспомнил. О себе рассказывать долго и трудно, да и неинтересно. Многие ростовчане разъехались. Желаю тебе счастья и удачи...».
Вежливая отписка, только и всего. И это прошло. Где-то ты, ой, Галина, ой, дивчина? И как сложилась твоя жизнь?
А годы летели — и какие годы! Борис учился, читал, участвовал в работе комсомольской организации института... И уже казались вычитанными где-то в хорошей книжке душные ростовские ночи, и влажное дыхание большой реки, и девичьи песни на окраине города, и ростовская кондитерская «Чашка чая», и голос Галины, и юность, такая же солнечная, как этот город... Война. Большие события и большие дела заслонили воспоминания. И вот теперь вдруг нахлынуло все с новой силой.
Вместе с воспоминаниями в сердце вселилась тревога: здесь, в родном городе, в красивом советском городе, где живут, работают, мечтают люди, которых он хорошо знает, — здесь притаился Вэр... Какой он? Старый? Молодой? В обличье рабочего? В обличье инженера? И он прокрался
