Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
— Он самый. А практические выводы из таких установок мы наблюдаем каждый день.
Мосальскому почудился упрек в словах генерала. Да, нельзя затягивать решение задачи, поставленной перед ним.
— Товарищ генерал-лейтенант! — звенящим голосом сказал он. — Должен признать свою неудачу!
— Ты, кажется, хочешь поставить весь ход холодной войны в зависимость от своей частичной Неудачи с Вэром? Эх, Борис, Борис, гордыни у тебя хоть отбавляй. И меня, значит, по боку: «В вашем возрасте, Леонид Иванович...» — и все такое прочее...
— Леонид Иванович!
— Что «Леонид Иванович»? Разве не так?
— Я только подумал...
— Знаю, о чем подумал. Что каждый день промедления может нам дорого обойтись. А им, Борис, он еще дороже встанет, потому что время — наш союзник.
Он внимательно выслушал Мосальского.
— Быть может, вы правы, выдвигая ростовский вариант. И вот еще что: поразмыслите на досуге, почему они все-таки заслали к нам сотрудника Скотленд-ярда. Зачем им понадобился человек с такой... скажем, специфической профессией? У меня есть на этот счет некоторые соображения. Мы с вами, Мосальский, прекрасно знаем, что происходит сейчас в мире. Это — величайший в истории человечества процесс и очень бурно протекающий. Как будто гигантские весы неуклонно, неотвратимо перемещают чаши прогрессивного и реакционного. С одной стороны, с изумительной быстротой растут, крепнут, формируются новые люди, люди завтрашнего дня. С другой стороны, с каждым днем все резче обозначается безыдейность, убожество мысли и неразборчивость в средствах борьбы во враждебном лагере реакции. Они не брезгуют ничем. Отныне у них нет грани между идейным вдохновителем... ну, скажем, хоть это и звучит дико, — их философом, таким, как Бернхэм, и просто бандитом, потерявшим облик человеческий. А в таком случае — почему нет? Почему бы не сотрудник Скотленд-ярда? Почему бы не специалист по уголовным делам? Мысль понятна?
— Понятна, товарищ генерал-лейтенант. Чрезвычайно интересная мысль, Леонид Иванович!
— То-то же. А то заладил: «возраст, возраст...» Рано, брат, сдавать в архив.
— Так это же не я, а вы сами!
— А ты не спорь, слушай старика.
— Это вы-то старик?! — (и Мосальский посмотрел на-коренастого крепкого генерала.
Потом они стояли у окна. Давно уже прошли последние троллейбусы. У станции метро не было видно ни одного человека. Площадь перед окном казалась теперь еще обширней, еще чище. Закрытый автомобиль проскользнул по ней, остановился у одного из подъездов министерства и гукнул приглушенно, словно оберегая тишину.
Дома вокруг спали. Быстрые легкие облака летели на запад, и Мосальскому казалось, что звезды устремляются к востоку, навстречу рождающемуся дню.
Звезды стремительно летели. Ночь была непроглядна, небо казалось черным. Но были какие-то неуловимые признаки, по которым угадывалось, что день рождается, что вот-вот дрогнет иссиня-черный мрак, вот-вот брызнет бодростью, снопами красок и переливов молодое утро. И город, и вся страна наполнятся проснувшейся жизнью, победным грохотом труда, движением...
Соблюдая строгую размеренность, подтверждая неуклонное движение времени, куранты с медлительной важностью выговорили «два».
— А теперь давай пить чай, — предложил Павлов, отходя от окна и сильно потирая виски. — Я скажу, чтобы заварили покрепче.
— Но как отнесется к этому Наталья Владимировна? Доктора запрещают вам крепкий чай, крепкие папиросы.
— И крепкие напитки, хотел ты сказать? — Леонид Иванович нажал кнопку звонка. — Доктора, Борис, ровно ничего не-понимают в жизни. А Наташа... гм... если ты не проболтаешься, она не узнает.
Тут оба с комическим испугом покосились на молчаливые телефоны.
— Принесите чаю, — сказал Павлов вошедшей девушке с сонными глазами, — и заварите, знаете, по моему способу, чтобы чай был действительно чаем.
4
Полковник Лисицын, выскочив из кабинета Павлова, все же не хлопнул дверью и прошел через приемную, где были посторонние, с высоко поднятой головой и непроницаемым выражением. Но уже в коридоре он дал волю душившему его гневу. Стиснув кулаки и все убыстряя шаг, промчался он мимо семи или восьми одинаковых дверей с цифровыми обозначениями из меди, не ответил на приветствие попавшегося навстречу капитана. Ураганом ворвался в свою приемную.
Лейтенант, привыкший угадывать настроение начальника даже по тому, как тот раскрывает дверь, выскочил из-за бюро и вытянулся в струнку.
— Никто не спрашивал?
— Никто, товарищ полковник. Только там, — лейтенант кивнул головой на дверь кабинета, — давно уже дожидается капитан.
— Какой еще, к черту, капитан?
— Капитан Казаринов, товарищ полковник.
— А-а-а...
Лисицын правел ладонью по немного растрепанной прическе и прошел в кабинет. В комнате было полутемно: потушен верхний плафон. Настольная лампа с низко опущенным абажуром бросала на поверхность стола резко ограниченный круг света.
Человек, сидевший на месте Лисицына, встал, молча поздоровался и перебрался на другое место. Пальцы его неторопливо захватили карандаш и вложили между страницами книги, которую он читал.
— Что это ты в темноте сидишь? — недовольно спросил Лисицын.
— Глаза болят от света, товарищ полковник. Вот сидел и читал.
Лисицын пошарил по стене и щелкнул выключателем. Матовый свет озарил весь просторный кабинет.
Теперь можно было разглядеть этого любителя чтения. Казаринов казался стройным в своем темном штатском костюме. С чистым без единой морщинки лицом, прямым носом и высоким лбом, со спадающей прядью волнистых отливающих бронзой волос, он мог бы выглядеть даже красивым. Однако невыразительной лицо его не в-соответствии с возрастом становилось уже обрюзглым, кожа принимала нездоровый желтоватый оттенок. Это, вероятно, от беспрерывного курения, от постоянных бессонных ночей, от вечного пребывания в закрытых помещениях, от отсутствия движения, свежего воздуха, от излишеств в пище.
Всегда, насколько он помнил себя, Казаринов служил, аккуратно являясь к определенному часу в свое учреждение и аккуратно покидая учреждение вместе со всеми, но никак не раньше начальствующих лиц. Казаринов не любил никакого дела. Он понимал, что надо «служить», иначе пропадешь с голоду. Но этим и ограничивалось его отношение к «службе». Здесь ли, там ли. Он мог работать в табачном производстве или на любом заводе. Одно время «устроился» даже в издательстве. Всюду, куда ни попадал, быстро осваивался и приспосабливался, так что вскоре всем начинало казаться, что Казаринов необходим, что без Казаринова никак нельзя, без Казаринова не обойдешься.
Он охотно пускался в рассуждения, всегда отстаивал какие-то пусть не совсем ценные, пусть даже нелепые, но свои предложения, говорил смело, плавно, красиво, длинно. Впрочем, в решительных случаях немедленно соглашался во всем с непосредственным начальством и отнюдь не слыл
