Код Адольфа Гитлера. Финал - Владимир Иванович Науменко
– Моё решение пересмотру не подлежит! – спокойствие фюрера в этих словах сразила генерала наповал. – Вы на этот счёт не заблуждайтесь! Меня, как бы вам это ни хотелось, не выманите из бункера! И вообще, лично для меня это нецелесообразно. Несколько часов назад, Вейдлинг, я передал по радио телеграмму генерал-фельдмаршалу. Я ещё уверен, что борьба на Восточном фронте может быть успешной, мировой враг, может быть, будет разбит, но я не могу положиться ни на одного человека. Кейтель, и тот терзает меня своей нерешительностью. Сказывается прусская выправка, но нам она не поможет. Эта телеграмма послужит страховкой для моих сомнений в лояльности генералитета, в ней я изложил всё, что накипело на душе: «Я ожидаю освобождения Берлина. Что делает армия Хайнрица? Где Венк? Что с 9-й армией? Когда Венк соединится с 9-й армией?» Проявите терпение, генерал, обстановка должна измениться к лучшему.
12 часов 00 минут
Бургдорф, Борман и Кребс развалились в удобных креслах, накрывшись пледами и подушками. Сон для них явился лекарством от бодрствующих бед, хорошо выражавших испытанную ими горечь во время ночной попойки и горячих полемик. Остальные события прошли мимо их сознания.
Пришедший для доклада молодой офицер в нескольких шагах от них увидел за столом беседующих Гитлера и Геббельса. На скамье у стены слева пристроилась Ева. Увидев офицера, фюрер отвлёкся от разговора и поднялся:
– Вы ко мне, Больдт?
– Да, мой фюрер!
– Прошу в мой кабинет.
Гитлер был вынужден прокладывать себе путь, перешагивая через их вытянутые ноги, чтобы взять доклад и в более спокойной обстановке прочитать его. Геббельс тоже постарался не мешать спящим, но сделать это из-за покалеченной ноги ему было совсем не просто. Наблюдавшая за его забавными движениями, Ева не смогла удержаться от улыбки, но предпочла остаться на месте.
– Мой фюрер! – как только он уселся на стул, заговорил Больдт. – Противник продолжает свой путь к центру Берлина. Не ошибусь, если скажу вам, что некоторые части русских заняли несколько корпусов рейхсканцелярии.
Опираясь на подлокотник кресла и повернувшись к офицеру, Гитлер спросил:
– Как, по-вашему, из орудий какого калибра они стреляют? Могут эти снаряды пробить перекрытия до самого нижнего уровня? Ведь вы были на фронте, воевали и должны, собственно говоря, знать.
– Русские используют осадные пушки самого крупного калибра! – ответил Больдт. – И вы, мой фюрер, можете быть спокойны, их мощности недостаточно, чтобы разрушить нижний уровень бункера.
Гитлер был удовлетворён таким ответом, дав возможность Больдту завершить доклад.
– А что Венк? – напоследок спросил Гитлер.
– От него нет никаких вестей, мой фюрер! Другие подразделения не смогли прорваться через кольцо окружения и спасти город.
– Спасибо за доклад, вы можете быть свободны! – сказал Гитлер, подумав: «48 часов, а потом – конец. Здесь будут русские. Развязка приближается!»
* * *– Протрезвели, дружище?! – мрачно поинтересовался Мюллер, кидая взор на Фегеляйна, доставленного к нему на допрос. Фегеляйна привели прикованным наручником к руке надзирателя и освободили лишь у двери кабинета. Конвоир, насильно посадив арестанта на стул напротив окна и отдав честь шефу гестапо, поспешил оставить кабинет. – Весьма печально, Фегеляйн, когда человек, занимающий ваше положение, попадает в гестапо. Особенно в такой незабываемый день, когда мне стукнуло сорок пять лет. Но я давно лишен маленьких радостей, что иногда могут себе позволить простые люди. Какого чёрта, Герман, ты впутался в эту историю? Как такое могло случиться?
Голос Мюллера звучал ровно и невозмутимо. Тем не менее в глазах Фегеляйна потемнело от страха.
– Жалко! Мне всех жалко! – вздохнул Мюллер, начиная допрашивать Фегеляйна. За окнами гестапо глухие удары авиабомб мешались с хлёсткими разрывами артиллерийских снарядов. Русские начали полномасштабный штурм комплекса гестапо. Бывавший в таких боевых условиях пленник знал, о чём ведёт речь Мюллер, но сделал вид, что не догадывается. – Моё доброе сердце разрывается от любви к тебе, но пожелание фюрера – для меня закон. Мне кажется, пройдёт целая вечность, прежде чем я начну успокаиваться, отложив на задворки своей памяти заведённое на тебя в этих стенах агентурно-розыскное дело. И сделай так, Герман, чтобы я проникся к тебе жалостью. Ты должен понимать, что при сложившихся неблагоприятных для тебя обстоятельствах я не могу, как это было раньше, говорить тебе «ты». Теперь я – следователь, а ты – обвиняемый. Неравноправные позиции для участников данного допроса. У тебя есть что добавить к моим словам?
– Нет, группенфюрер! – ответил Фегеляйн. – Я благодарю вас за то, что меня не били.
– А могли бы это сделать, Герман, могли! – как аксиому, произнёс Мюллер. – Я не позволил, чтобы они перед началом допроса своими натренированными на заключённых кулаками разукрасили до неузнаваемости твою генеральскую физиономию. Бить тебя в гестапо
