Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Креп был действительно отличный и сильно пахнул нафталином. Они прицепили его вокруг рамки, полюбовались вблизи, потом отошли и посмотрели, как получается издали. После этого Эмилия Карловна повела Веревкина пить кофе.
— Ваш любимый — желудевый.
«Черти бы взяли тебя с твоим желудевым! Терпеть его не могу! Другое дело — мокко...».
— Как это мило с вашей стороны, Эмилия Карловна, вы даже помните мои вкусы и привычки.
— Я завтра же пойду и запасу желудевого кофе специально для вас. Пока есть в магазине.
— Как портит нас проклятая заграница! Там пьют натуральный мокко, и я...
— Догадываюсь, что вы хотите сказать: и вы испортили себе сердце! Ну, теперь я беру на себя обязанность следить за вашим здоровьем.
— Собственно, я не то хотел сказать. Я хотел сказать, что пристрастился к черному кофе. Он мне стал даже нравиться...
— Какой ужас!
Тут Веревкин понял, что вдову Лаубертс все равно не переубедишь, и переменил тему разговора:
— Да, что вы хотели сказать о Софье?
— Право, не знаю, как начать, Иннокентий Матвеевич. Столько несчастий сразу!
— Умерла?! — воскликнул Веревкин, едва скрывая ликование.
Но Эмилия Карловна замахала руками:
— Что вы! Что вы! Софочка, слава царю небесному, жива и здорова.
Тут она хотела было опять извлечь клетчатый платок, но ограничилась только тем, что шмыгнула носом.
— Она арестована, мой бедный Иннокентий Матвеевич... Арестована и отправлена в какую-то трудовую колонию.
— Но за что же? — взволнованно спросил Веревкин, мысленно поздравляя себя с удачей. С девчонкой он предпочитал бы никогда не встречаться, и если ее упрятали лет на десять, — это как раз то, что нужно!
— За что? — вдова Лаубертс потупилась. — Вы помните того немецкого офицера? Карл Шведике. Софочка была совсем-совсем неопытная... И другие немецкие офицеры... Вы тогда ударили Софочку скрипкой, и Софа ужасно плакала...
Забыв, что она изображала сочувствие, Эмилия Карловна продолжала почти со злобой:
— Она и с вами-то не поехала только потому, что у нее был уже этот самый кривляка Суходольский... Ну, а потом и вовсе... Устроилась в ресторане... Тут и пошло... Деньги, шампанское, водка...
Спохватилась и снова перешла на елейный тон:
— Господи! Ведь такая хорошенькая! Совсем куколка...
— Куколка-то куколка...
— Ну вот, вы и сами догадались. В романах это называется камелия... а откровенно сказать — настоящая проститутка...
Эмилия Карловна вздохнула, но Веревкин понял, что младшую дочь Бережнова она терпеть не может. Это тоже хорошо. Меньше разговоров.
— Ужасно, ужасно! — простонал он.
«Может быть, проклясть? Нет, подожду. Это всегда успеется. К тому же, тогда надо рвать на себе волосы, отказаться от кофе... а я голоден и устал».
Он ограничился только тем, что мрачно сказал: — У меня нет дочери.
Тут он вплотную занялся завтраком, налегая на домашние булочки и знаменитые маринады. Эмилия Карловна, давая улечься отцовскому горю, пошла наводить порядок в его комнатах. И затем уложила его спать.
3
Проснулся от стука в дверь.
— К вам гость, Иннокентий Матвеевич, — многозначительно сообщила вдова Лаубертс и, прежде чем Веревкин успел спросить, кто именно, исчезла за дверью.
Протирая глаза и одергивая помятую пижаму, Веревкин быстро припоминал всех знакомых Бережнова по Ростову. Директор музыкального училища Скворцов... Скрипач из оркестра Авербах... Юрисконсульт «Рыбтреста» Кондратий Кириллович Утрехин... Старик Ломакин — пенсионер и преферансист... Кажется, все. Нелюдимость Бережнова была на руку.
Опять стук в дверь.
— Прошу, прошу, — голосом Иннокентия Матвеевича сказал Веревкин.
Вошел молодой широкоплечий губастый капитан. Шагнул к Андрею Андреевичу:
— Иннокентий Матвеевич!
Обеими руками схватил руку Веревкина и стал трясти ее, словно пробуя оторвать.
«Танкист, кажется... Но кто же он такой?».
Капитан в списках близких знакомых Бережнова не значился.
— Иннокентий Матвеевич! Как же я рад!
Офицер смеялся, крутил головой и разглядывал Веревкина, как какую-то невидаль. И чего это они все его разглядывают? Ну, приехал и приехал. Что тут смотреть?
— И я рад. Чертовски рад. Чувство такое, словно бы второй раз на свет родился.
«Кто же все-таки этот офицер? Какое отношение он имел к Бережнову? Откуда ему стало известно, что я приехал?».
— А все же вы очень изменились!
«Опять начинается снова-здорово! Просто пытка какая-то!».
Провел пальцем по своим жиденьким монгольским усам и глухо, по-бережновски пробормотал:
— Что же вы хотите, дражайший. И лета немалые, и испытания такие, что не дай бог...
— В том-то и штука, что вы помолодели! Подтянутый такой! Оно и понятно: встряска, свежие впечатления... Встреться где-нибудь на улице — я бы, пожалуй, не сразу узнал!
— У меня было кровоизлияние. Микроинсульт. Потерял память и внешне стал на себя не похож.
— А где же... Шура?
В голосе офицера прозвучала нежность. Вот, значит, в чем дело! Какой-то знакомый Александры Иннокентьевны! Почему же старый идиот ничего о нем не сказал?
Веревкин засуетился:
— Сейчас все расскажу. Одну минуточку... Присаживайтесь, дражайший... Я только распоряжусь...
Эмилия Карловна грохотала посудой.
— Как бы нам чайку сообразить? Конфеты и печенье я в Москве купил... Но вот ведь проклятый инсульт! Вижу — знакомый, а кто — хоть убей, не помню!
Эмилия Карловна даже глаза вытаращила:
— Бог с вами, Иннокентий Матвеевич! Это же Мишенька — Шурочкин вздыхатель! Собирались после войны бракосочетаться, а вон что вышло...
Веревкин хлопнул себя по лбу:
— Ну, конечно, Мишенька! А я смотрю, смотрю... Кто же еще! Михаил... Михаил...
— Михаил Герасимович Черниченко. Войну-то он совсем молоденьким начал, а теперь чины и ордена...
— Мишу не помнить! Но этот мундир... И голос какой-то внушительный... Ах ты, паршивец! Но откуда же од узнал о моем приезде?
— Пока вы отдыхали, я всех обегала. Надо же радостную весть сообщить. Михаилу Герасимовичу первому, он близко живет. О Шурочке, конечно, ни слова. Зачем же сразу человека убивать.
Черниченко он застал перед портретом Шуры, увенчанным траурной лентой.
— Она умерла? Это правда? — очень просто спросил молодой офицер и так посмотрел на Веревкина, что у того на мгновение защемило сердце.
— Сгорела у меня на глазах, Мишенька... В несколько недель...
Андрей Андреевич смахнул одинокую слезу. Он заметил при этом, что легко вызывает слезы по первому желанию. Что значит практика!
— Одну минуточку! — полез в чемодан и вытащил фотографию: Шурочка в гробу.
— Ну вот как будто уснула! Шура, Шура...
— Если
