Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Нам нет преград
Ни в море, ни на суше...
Веревкин натянуто улыбался.
— Ну что ж, — сказал он, останавливая пластинку, — и нам, дорогой Зиновий Петрович, нет преград. Вот сидим в центре Москвы и строим... гм... строим планы... хе-хе... на суше и на море... А там видно будет. Однако мне пора, не опоздать бы на поезд. Вместо того чтобы подбодрить меня, вы меня стращаете, хотите озадачить предстоящими трудностями. Бог не выдаст — свинья не съест. Счастливо оставаться, землячок! Не трудитесь провожать, как-нибудь доберусь. Передам привет от вас нашему милому Ростову!
Мотив «Марша энтузиастов» преследовал Веревкина всю дорогу.
2
Итак, уже дали знать о его приезде Эмилии Карловне Лаубертс — квартирохозяйке Бережнова. Конечно, престарелая особа могла за эти годы преспокойнейшим образом умереть или просто куда-нибудь уехать из Ростова. Андрей Андреевич был доволен, что этого не случилось. Первая удача!
Он искренне обрадовался, когда на гудок клаксона такси, остановившегося у маленького домика на Никольской, распахнулась калитка и высокая плоская старуха, всплеснув руками, крикнула зычным басом:
— Иннокентий Матвеевич! Ну просто глазам своим не верю!
Она схватила Веревкина длинными жилистыми руками и, источая запахи моченых яблок, уксусной эссенции и укропа, нежно клюнула его носом в висок. Потом оттолкнула и, держа на расстоянии вытянутых рук, внимательно оглядела круглыми судачьими глазами:
— А вы помолодели. И глаза не те, совсем не те. Что это с вами заграница сделала?
— У меня был микроинсульт... небольшое кровоизлияние в мозг, — поспешно сообщил Веревкин.
— Ну, тогда вы совсем молодцом. Но где же Шурочка?
Андрей Андреевич сморщился, как будто собираясь заплакать, но не заплакал.
— Горловая чахотка. Сгорела, как свеча. Что я ни делал, чтобы спасти ее!.. Мюнхенские светила оказались бессильны... Ну, а со мной после этого был удар...
— Бедный вы мой! Ах, какое ужасное несчастье!.. (Вы расплатились с такси? Можете ехать, голубчик!) Шурочка-то, Шурочка! Прямо вот вижу ее ангельское личико!
Тут Эмилия Карловна, как китайский фокусник, вытащила из рукава голубой с желтым клетчатый платок невероятной величины, по-видимому, рассчитанный на огромнейший нос, поднесла платок к глазам, потом громко высморкалась, потом снова поднесла к глазам. Веревкин стал часто-часто моргать, сделал усилие, и глаза его тоже, кажется, увлажнились.
«Однако, черт возьми, долго мы будем стоять у калитки?» — подумал Веревкин с досадой.
— Ну, не надо, не надо! — Старуха цепко схватила его за плечо и потрясла.
«Трясет, как грушу!» — подумал Веревкин и вместе с тем со стоном прошептал:
— Боже мой, боже мой!
— Крепитесь, Иннокентии Матвеевич. Ей там лучше.
И Эмилия Карловна показала на небо, причем Веревкин подумал:
«Однако, кажется, судя по солнцу, уже обеденное время. Интересно, покормит она меня наконец?».
Но вот Эмилией Карловной овладела жажда деятельности. Она подхватила оба чемодана и ринулась вперед.
— Правее, правее! — командовала она, как капитан, ведущий судно. — Здесь шиповник, не зацепитесь! Сюда! За мной! Третья ступенька совсем гнилая, ступайте сразу на четвертую, я так всегда делаю. Ага, зацепились головой? Я знаДа, что зацепитесь. Это я повесила здесь велосипед. Темно? Ничего, это вам не заграничные гранд-отели. Теперь направо. Небось, не забыли?
И уже в комнате, пахнущей пылью и чем-то кислым, она добавила:
— В ваших апартаментах никто больше не жил, так и пустовали, представьте, даже при немцах.
И заметив взгляд Веревкина, брошенный на многочисленные стеклянные банки и бутыли:
— Я сохраняла здесь маринады. Помните мои маринады?
— Я думаю!
Еще одна торжественная минута. Эмилия Карловна сдернула марлю, отчего пыль еще резче ударила в нос.
— Она вас ждала, Иннокентий Матвеевич!
То была увеличенная фотография женщины с пронзительным взглядом и несколько выпяченной вперед нижней губой, отчего создавалось впечатление, что женщина на что-то обиделась.
«Супруга», — подумал Веревкин и тут же стал умиляться вслуx:
— Надюша! А я так боялся, что портрет может пропасть!
— Все цело, все цело! Могло еще пятьдесят лет пролежать и никуда бы не делось.
Тут Веревкин нашел уместным упомянуть о младшей дочери. (К сожалению, он о ней очень мало знал!)
— Вам что-нибудь известно о... Софье? — спросил он сдержанно.
— Я сейчас приготовлю для вас кофе, — уклонилась от ответа Лаубертс. — За кофе сообщу кое-что... важное.
И уже в дверях простонала:
— Очень, очень плохо!
Оставшись один, Андрей Андреевич осмотрел квартиру. Ценных вещей не было, только рухлядь: облезлый комод, заношенное белье, щербатые чашки в посудном шкафу и пустые флаконы из-под духов на столике перед трюмо, засиженным мухами. В мастерской Бережнова, куда, по-видимому, вообще не входили уже с давних пор, стоял верстак, валялись и висели по стенам ломаные скрипки. Огромный пузатый контрабас привлек особенное внимание Веревкина. Он его подробно разглядывал, щупал...
— Это хорошо, — пробормотал он, — отличная мысль... Самое подходящее место!
Залезая во все углы, он набрался пыли и так стал чихать, что наконец услышала Эмилия Карловна.
— Ни к чему не притрагивайтесь! — завопила она. — Там пыль! Пыль!
«Кажется, назойливая дама. И поразительно громкий голос. Но каково?! Ни тени подозрения! А ведь он восемь лет жил у нее на квартире! Ах да, чуть не забыл!..».
Поспешно открыл чемодан. Сверху лежал завернутый в лоскут черного бархата портрет Шурочки, написанный за три сеанса одним голодающим мюнхенским художником. Портрет был в очень миленькой рамочке, под слоновую кость. И тут же предусмотрительно положены были гвоздики. Все было заранее продумано еще до отъезда. Вместо молотка сойдет слоник из уральского камня — единственное украшение этажерки. Где же мы поместим нашу реликвию? Только здесь, под фотографией особы с пронзительными глазами. Тук-тук-тук! Хе-хе, домашний пантеон!
— О-о! — растроганно протянула Эмилия Карловна, войдя в этот момент, чтобы пригласить пить кофе. — Ах, какая прелесть! Живая! Живая! Так и кажется, что улыбнется и спросит: «Как ваш ревматизм, дорогая Эми Карловна?» Она всегда говорила «Эми».
Веревкин слез, кряхтя, со стула, положил слоника, и они снова отлично разыграли вдвоем сцену скорби и отчаяния.
— О-о! Как я вас понимаю! — И Лаубертс снова, как китайский фокусник, извлекла из рукава гигантский носовой платок. — Но будьте мужчиной, мой бедный друг. О! — сказала Эмилия Карловна уже другим тоном и на секунду задумалась. — Кажется, я сейчас принесу траурную ленту, настоящий креп. Это еще от покойного
