Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
— Позвольте, — растерянно бормотал Веревкин, — ведь Москва тоже подверглась жестоким бомбежкам... писали, что большие разрушения...
Глухов махнул рукой:
— Настроили в десять раз больше того, что разрушено. Фантасмагория какая-то, честное слово!
— Тверская, — шептал Веревкин, воскрешая в памяти картины прошлого. — А где же церковь? Как! Охотный ряд?! Вот тебе и Охотный! Гостиница «Москва»?
Театральную площадь сразу узнал по фронтону Большого театра.
— Смотри, пожалуйста, а «Метрополь» как стоял, так и стоит. Сколько в нем пито-едено!..
И не сказал, а подумал:
«А в Лондоне и Куинс-холл, и Британский музей, и церкви Сент Климент дейнс и Мери ле Гранд все еще стоят на ремонте...».
Веревкин вглядывался в лица, в густой человеческий поток. Вот они какие, москвичи! Молодые, шумные, смеются! Когда такси замедлило ход у светофора, Веревкин разглядел одного — рослого, плечистого, загорелого, в белом костюме. И Веревкин как-то особенно остро почувствовал свою немощность, старость, свою противную лысину, свои бесспорные, неотвратимые, оскорбительные шестьдесят лет!
По прибытии в Советский Союз Веревкин попал прежде всего в фильтрационный пункт. Здесь его изучали, наводили о нем справки, ему приходилось заполнять анкеты и ни с кем — ни-ни, мало ли кто тут находился! — никаких откровенностей, никаких задушевных бесед... Впрочем, когда его спрашивали: «Волнуетесь? Стосковались по родине?» — Веревкин совершенно искренне отвечал, что волнуется и что стосковался. И все думалось ему, как взглянет он на Москву... как остановит взор на русской березе, на березовых рощах, на российских полях...
Вдруг обнаружил, что думает он и в сновидениях разговаривает исключительно по-русски. Это поразило его. Значит, не выветрилось! Никакими Лондонами не стерто! Ведь русский же он, русский человек!
И впоследствии отчетливо вспомнилось Веревкину, что уже тогда, в те самые первые дни, тоска стала сжимать ему сердце, возникли какие-то сомнения в своей правоте. Он гнал эти непрошеные чувства, эти мысли. В самом деле, не хватало ему только еще сентиментальности, разнеженности, чистоплюйства!
Ему — агенту иностранной разведки, ему — отщепенцу, ему — врангелевскому контрразведчику, ему — вычеркнувшему из своей души самую память о России. Есть что-то другое, с чем он вступает в единоборство.
И тут же опять скачок мысли — не то удивление, не то любопытство: чем же эти захватчики, эти большевики держатся? Шутка сказать — с семнадцатого года по сорок седьмой! Какое петушиное слово они нашли? В чем народ им поверил? За какие такие красивые глаза полюбил? Ведь на одних штыках тридцать лет у власти не продержишься...
Много чего передумал, перечувствовал Веревкин, попав на родину. Сам никак не ожидал, что так засвербит в душе, так заворошится давно забытое.
А теперь еще и Москва! Веревкин глядел, глядел, впивался глазами, слухом, всем существом в говор, в каждый звук, в каждый простенок, во все до боли знакомые очертания зданий, церквей, улиц...
Глухов наклонился ближе и сказал:
— Собираются небоскребы строить. Думаю — врут.
— Ну и что же такого. Пусть строят. Бог на помощь.
«Спокойно, Веревкин, ты не турист. В конце концов ты старый сыщик. Ну, хорошо, отдался минутной слабости, допустим, что несколько ошеломлен. Вон и такси у них превосходные... Пыль в глаза пускают. Так, так. И все-таки — ничего страшного. Будем изучать, оценивать обстановку, выискивать наилучший прием для предстоящей борьбы».
В отличие от уличной толпы любого европейского города, где каждый сам по себе, отдельно, несоединимо, москвичи шли как бы взявшись за руки. Они все заодно, они — единомышленники, тронь их — и они дадут дружный отпор.
Веревкину вспомнилось, как в Лондоне на Трафальгар-сквере двухметровые «бобби» не могли ничего сделать с коммунистической демонстрацией. В одиночку полисмены с каждым бы из них справились. Но это был монолит, спайка бесстрашных.
«Москвичи идут, как на демонстрации, — подумал Андрей Андреевич. — Ну, что ж. Может быть, мы будем удачливее лондонских полисменов и все-таки пробьем брешь в этом монолите».
Пили чай в комнате, где обитал Глухов. Чай отдавал веником. Глухов не умел заваривать.
— Работать вам будет чрезвычайно трудно, — уныло гудел Глухов, отбивая всякий аппетит. — Наши шефы все еще пользуются как справочником для изучения русской психологии почтеннейшим Федором Михайловичем Достоевским. А какой тут, к черту, Раскольников! Все больше Зои Космодемьянские да Александры Матросовы!
— Ну-ну. Не все же одни Матросовы. Найдутся и другие. Я-то как-никак русский, знаю страну.
— Оставьте, пожалуйста! Какой вы русский? Только по названию!
И резко меняя тон:
— Вы были в Висзее?
— Нет, я все время жил в Лондоне.
— Вы меня не поняли. Я спрашиваю: вы прошли нашу специальную школу? В Висзее одна из лучших.
— Моя школа — четверть века практики, — с достоинством возразил Веревкин.
— Трудно вам придется!
И Глухов опять начал бубнить:
— В учебниках патологии упоминаются среди душевных болезней мания преследования, мания величия... У этих — мания строительства. То они строят Московское море, то гидростанции... Потом идут каналы, орошение пустынь... Сами, вручную, садят в шахматном порядке леса! Это одержимые! Как будто лесов у них мало! Нет, подай им леса где-нибудь в степной местности! Э, да что там! Я же сказал: фантасмагория!
И Глухов опять безнадежно махнул рукой. В тоже время левый глаз его странно подмигивал, что сбивало с толку: серьезно он говорит или только подзадоривает?
— Вы бы изложили свои соображения шефу, — ехидно предложил Веревкин, отодвигая от себя стакан.
Глухов подхватил, не уловив иронии:
— И устно и письменно докладывал — смеются! Им удобнее мыслить шаблонами. У вас, говорят, тоже душа Раскольникова: убьете — и каетесь.
— Но какого же вы черта... простите, э...
— Зиновий Петрович.
— Простите за резкость, Зиновий Петрович, но если вы... не верите, как же вы можете... э... работать?
Глухов с отвращением понюхал бутерброд с засохшим и точно запотевшим сыром и бросил его в тарелку.
— А что прикажете делать? Пойти на Лубянку каяться? Знаете пословицу: Москва слезам не верит. Работаю как могу.
Разочарованность не помешала, однако, унылому Глухову четко и подробно проинструктировать Веревкина, где и как он должен найти в Ростове человека, через чье посредство сообщаться в случае крайней надобности с ним, Глуховым.
— Романтика! — проворчал Веревкин. — Свидание на ростовском кладбище? Чертовщина какая!
В заключение Глухов завел патефон
