Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Судя по тому, как смело держалась Нина в обращении с ним, как дерзко смотрела ему в глаза, как смеялась его шуткам, как называла его «большим диким котом», Раскосов полагал, что победа близка и что предисловие перед тем, к чему он стремился, можно сократить до минимума. Однако Нина оказалась вовсе не такой доступной. Она умела остановиться в самую последнюю минуту, и одуревший Раскосов или яростно рычал или начинал бормотать пошлые нежности и пошлые объяснения в любви, заготовленные для массового употребления в модных песенках и бульварных романах.
— Штейгер, Штейгер! Ну зачем вы все это говорите? «Полюбил», «без тебя жить не могу...» Фу, как стыдно! Ведь мы же с вами взрослые люди!
— Выходит, что взрослые не могут любить?
— Для некоторых вещей, неудобоназываемых, придуманы заменители. Вы думаете совсем о другом, а говорите «люблю». Нет уж, милый звереныш, давайте-ка лучше действительно заниматься чем-нибудь другим. Любви вообще нет.
Занятий у Раскосова было достаточно, особенно теперь, при индивидуальной отработке. Все они требовали полного напряжения сил, неотступного внимания, памяти. Впрочем, Раскосову все давалось, и Стил не мог нахвалиться своим учеником. Часы отдыха целиком посвящались Нине. Только завоевание сердца Нины подвигалось из рук вон плохо и приводило Раскосова в отчаяние. Особенно он злился еще и потому, что, по некоторым намекам Стила, победа над женщиной тоже входила в программу разведчика.
Однажды вечером, в воскресенье, Нина вдруг сама пригласила его посетить беседку. При этом Нина волновалась, в ней, по-видимому, происходила борьба. Раскосов заметил, какие у нее холодные руки, как она становится грустной и рассеянной, взглядывает на него испытующим взором и вдруг становится безудержно веселой, смеется, шалит.
«Давно бы так!» — думал Раскосов.
Последнюю коротенькую аллею они прошли молча и очень быстро, Раскосов почти тащил ее в заросли кустов.
— Осмотрите все вокруг беседки, только хорошенько... — горячим шепотом произнесла Нина. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь подслушивал или подглядывал... Я хочу, чтобы мы были совсем-совсем одни...
«Вот оно, счастливое мгновение!» — ликовал Раскосов, обжигаясь крапивой, обшаривая кусты.
— Никого.
— Теперь сядьте рядом и давайте поговорим о любви.
Раскосов пристально посмотрел на нее: не собирается ли она подшутить над ним, поднять его на смех? Нет, она была очень серьезна, даже взволнована. Бледность разлилась по ее лицу, длинные ресницы порхали, как бабочки. Все-таки Раскосов сказал на всякий случай:
— Вы же, Ниночка, не признаете никакой любви.
Нина ничего не ответила. Она молча взяла его за руку.
— Слушайте, Штейгер, вы много раз говорили, что любите меня. Я хотела бы верить этому...
— Нина!
— Подождите. Так хочется вам верить... Но знаете, как тяжело бывает разочаровываться! А я не хочу больше ошибаться, не хочу! Ах, Штейгер, Штейгер, вам, мужчинам, не понять этого...
«Интересно, куда она клонит? И к чему такие длинные предисловия? Но послушаем, куда она поведет свою речь».
Голос Нины зазвенел. Раскосов понял, что она еле сдерживает рыдания.
— И вот... я подумала сегодня... я решилась... Будь что будет! Скажу, а там что хочешь делай со мной...
— Говори, Нина. Меня ты можешь не бояться.
— Штейгер! Вырви меня из этой страны! Спаси! Помоги уехать! Если вправду хоть немножечко любишь меня...
— Но что же случилось?! — воскликнул Раскосов, сжимая кулаки, готовый броситься на ее обидчика, кто бы он ни был.
— Меня и маму насильно угнали в Германию... В Могилеве осталась одна бабушка... старенькая-старенькая... Господи, если бы только она была еще жива! Мы попали в Тюрингию, работали у помещицы... Мама умерла... Сын помещицы Эбергарт...
— Понятно! — выдохнул Раскосов, скрипнув зубами.
— Он был очень длинный и довольно красивый... Хорошо ко мне относился... Но мать его была решительно против. Тогда он не послушался ее и тайно увез меня в Берлин. Все шло хорошо. Я стала работать переводчицей, я недурно знаю немецкий язык. Вдруг Эбергарта посылают на фронт... В первом же сражении его настигает злосчастная пуля... Опять я одна, беззащитная, беспомощная... Зарабатываю переводами, а мысль только одна сверлит: назад! домой! на родину! к бабусе моей!.. И что же? Вместо того попадаю сюда... Почти насильно... Мне сказали, что если я буду упрямиться, то могу считать себя мертвой...
Тут Нина разрыдалась, упала Раскосову на плечо, вынула дрожащей рукой крохотный платочек с кружевной отделкой, и скоро весь платочек стал мокрым от слез.
«Вот так история! — думал озадаченно Раскосов. — Тут без пол-литра не поймешь!».
— Теперь вы понимаете, не правда ли? — все еще всхлипывала Нина, а он смотрел в ее синие глаза, которые были сейчас так печальны, так доверчивы. — Я хочу жить, Штейгер. Ох, как хочу, милый ты мой!
— Кто же не хочет жить? Все хотят жить! — угрюмо сказал Раскосов.
Он начинал сердиться.
— И вот что я надумала, дорогой, — возбужденно и быстро говорила Нина, не спуская с Раскосова заплаканных глаз. — Вы сильный, вы смелый, вот уже сколько времени я изучаю вас. Вы — незаурядная натура. Я тоже сделана не из плохого теста: гнусь, но не ломаюсь... Пойдем вместе, рука об руку, и ты увидишь, как я умею любить, как легко тебе будет со мною...
Раскосов все еще не понимал, чего она от него хочет. Ну, плачет. Ну, любит. Казалось бы, давно пора броситься друг другу в объятия и перейти на язык поцелуев, самый распространенный международный язык. Но хитрая девчонка, кажется, ставит какие-то условия. Жениться? Но ведь это вздор!
— Что же я должен сделать, Нина? — осторожно осведомился он.
— Должен?! Ровно ничего. Но если я вам не безразлична, если вы говорили мне правду, что любите меня... Боже мой, да просто как земляк, как мужчина наконец... Помогите мне вырваться из этого ада! Я пленница! Я не хочу и не могу здесь жить, в этой постылой стране!
«Вот так загнула! Нет, это уж, честное слово, чересчур! — Раскосов, несколько охлажденный длинными разговорами, теперь совсем освободился от чар. — Ишь ты! Не хочет здесь жить! Интересно! А где же она хочет жить? Уж не в стране ли Советов?».
Нина говорила еще что-то о деньгах, которые она скопила, о каком-то Коломбо, — шут его знает, что это за Коломбо такое! — куда
