Воля народа - Шарль Левински
Он был идиот, полный идиот с ампутированными мозгами, нет, хуже, он вёл себя как новичок, которого можно послать на задание разве что в местное отделение клуба любителей тирольского пения, и то он, написав двенадцать строчек, обязательно перепутает дирижёра с кассиром. Он вбежал в опасную ситуацию, как лемминг несётся по скалам к воде, всё обойдётся, думал он, на худой конец что-нибудь придумаю, а они при этом уже подстерегали его, не персонально его, а каждого, кто будет спрашивать Лойхли, та женщина в холле была, конечно, такая же руководительница дома престарелых, как и мужчина в подъезде Дерендингера был его соседом; уже давно поговаривали об одной организации, которая была настолько тайной, что один лишь вопрос о её существовании уже делал человека подозрительным. Когда она потребовала его фамилию, она понадобилась ей не для того, чтобы выслать ему проспект, разумеется нет, а для того, чтобы передать информацию дальше – людям, которые не мешкают.
Почему, собственно, говорят «не мешкают»? Что общего имеют мешки с промедлением?
То, что он спрашивал себя об этом, было хорошим признаком: он снова начал нормально функционировать, адреналиновое отравление уже отпускало, и рассудок постепенно набирал ход. Встать! – приказал он себе, ну же, Вайлеман, встать и идти! Пассажиров рейсового автобуса они, конечно, перепроверят, но никогда не додумаются до того, что он приехал экскурсионным автобусом, однодневная поездка с осмотром крепости, пенсионерам скидка двадцать процентов. Бургкеллер был для него сейчас идеальным укрытием, выпить с другими кофе и затем осмотреть пыточное подземелье, дать себя заболтать соседке по сиденью и надеяться на то, что на конечной станции в Цюрихе его никто не будет поджидать. Никто не будет его поджидать, пытался он успокоить себя, никто не мог знать, что он сидел в автобусе, но он больше не доверял собственным соображениям и планам: один раз не продумал – считай, никогда не продумал. Дерендингер наверняка основательно обдумывал каждый свой шаг – и то от него ничего не осталось, кроме очертаний его тела под парусиной.
Под окровавленной парусиной.
Но хотя бы его фамилии они не знали, визитная карточка Фишлина спасла его, но долго этот обман не продержится, достаточно будет пары телефонных звонков, и они будут знать, что Фишлин не мог быть в Вечерней заре, потому что он целый день проковырялся в магазине подержанных товаров Брокенхаус на своих полках. И тем самым они окончательно будут знать, что кто-то опять охотится за этой старой историей, и они не успокоятся, пока…
«Лиммат-клуб Цюрих» – была надпись на той парусине.
Вайлеман с трудом поднялся; это вставание давалось ему, измученному, очень тяжело, как будто на горбу у него был тяжеленный солдатский ранец – как тогда в армейской учебке, он сделал с больным тазобедренным суставом первый шаг и второй, и как-то дело пошло, должно было пойти, но вдруг суровый мужской голос скомандовал ему: «Стойте!»
Препятствие, поперёк всех полос, и он мчался прямо на него. То был “допопо”, добровольный помощник полиции, один из тех, в голубой униформе, тщедушный молодой мужчина, у которого усы никак не хотели как следует расти. Наверное, у них не нашлось под рукой никого взрослого, и они выслали за ним этого любителя – защитника порядка.
– Вы знаете, почему я вас задержал? – спросил “допопо”. Он стоял перед ним, широко расставив ноги, заткнув большой палец за ремень и слегка покачиваясь с пятки на носок, как шериф в вестерне.
Вайлеман знал это точно. Его отговорка оказалась недостаточно хороша, и поэтому следующая глава истории теперь называлась не «Возвращение на автобусе домой», а «Арест и допрос».
К счастью, хотя бы книгу он успел зарыть в лесу.
– Я задал вам вопрос, – рявкнул допопо.
– Я не знаю, что вы имеете в виду.
– А это что? – Голубой пнул ботинком баночку из-под колы, и она, тихонько бренча, покатилась к Вайлеману. – Будем пустые банки просто бросать на дороге?
– Извините, – сказал Вайлеман и нагнулся за банкой, насколько позволял его больной тазобедренный сустав.
– В вашем возрасте, вообще-то, это следовало бы знать лучше. – Допопо заносчиво ухмыльнулся, как школьник, который поймал учителя на ошибке и теперь не может успокоиться, торжествуя победу. – Вообще-то я должен бы выписать вам штраф, но раз уж сегодня такая хорошая погода, я в виде исключения позволю милосердию возобладать над правом. – В том, как он произнёс это «позволю милосердию возобладать», явно чувствовалось, как он упивается властью миловать. – Но в следующий раз мы будем за собой убирать, понятно?
– Понятно, – сказал Вайлеман.
Это «мы» меня спасло, подумал он, когда дружинник удалялся. Если мы говорим «мы», мы не воспринимаем человека всерьёз.
И при первой возможности зашвырнул банку в кусты.
Причин для спешки не было, напротив, этим он бы только привлёк к себе внимание, но тем не менее он заспешил в гору из последних сил в надежде, что никто ему не встретится, никто не увидит его таким – задыхающимся, в поту, – и, следовательно, никто потом его не вспомнит. Временами он замедлял шаг – ненадолго, но потом снова срывался на рысь, спотыкаясь, чуть не падая, и одышливо гнал вперёд, хотя рассудок говорил ему, что всё напрасно: если уж он попал под подозрение, они не станут трудиться, преследуя его, они спокойно подождут наверху, «как хорошо, что вы пришли, господин Вайлеман, надеюсь, наручники будут вам впору».
Но ведь они не знали, куда он направлялся, – пробовал он убедить себя, – ведь это невозможно, они ведь даже не знают, как его зовут. Он вырвался из петли, но они не знали, чья это голова.
Они не могли это знать.
Если только в холле дома престарелых не работала камера видеонаблюдения; «выяснение личности» – только и скомандовал Маркус, и уже через пару минут его мышка-секретарша принесла ему список имён. Если это работает с фотографиями, то уж с видеозаписями и подавно.
Но откуда в доме престарелых взяться камере видеонаблюдения? Это уже какая-то мания преследования, уговаривал он себя, чистая мания преследования.
Но бывает, что и людей, страдающих манией преследования, тоже преследуют.
Страх может оказывать странное действие, он может даже сократить путь. Расстояние от крепости до Вечерней зари показалось ему утомительно
