Воля народа - Шарль Левински
Галерея вела вдоль ряда комнатных дверей, между которыми в вычурных рамах позировали исторические личности, своим различным костюмированием желая показать, что происходят из разных веков, хотя явно были написаны одним и тем же художником. Это определённо был дорогой художник; кто мог построить себе виллу в форме рыцарского замка, тот не стал бы жадничать и при покупке представительных предков.
Хор, к счастью, прекратил фидери-лалакать. Вайлеман никогда особо не любил детей; когда с ними, наконец, уже можно было говорить осмысленно, они входили в пубертатный возраст и возражали тебе из принципа. Даже и теперь, уже десятилетия назад свалив с плеч долг воспитателя, от одного представления о том, что ему пришлось бы сидеть на таком концерте среди публики и изображать из себя гордого отца, во рту у него появился противный привкус. К счастью, от таких вещей он был почти полностью избавлен, Маркус – thank God for small favours – никогда не проявлял интереса к игре в театре или к музицированию; лишь в детском саду ему пришлось однажды обрядиться в костюм мухомора – и то он расплакался при первых звуках песенки Стоит человечек в лесу.
На одной из дверей – она была чуть больше, чем остальные – висела табличка с надписью: «Пожалуйста, тихо!» Вайлеман как раз соображал, должен ли он, несмотря на это, постучаться, как за дверью опять запел хор. «Chumm, Bueb und lueg diis Ländli aa, wie das hät keis de Sääge!» В Доме Вечерней зари жителям предлагалось какое-то представление? Вайлеман осторожно приоткрыл дверь, и одна сиделка в голубом халате – так вот где они все собрались; сразу три из них стояли вдоль стены в ряд – прижала палец к губам и махнула рукой, чтобы он вошёл.
Три ряда сидений, а перед ними ряд кресел-каталок, театральный зал, в котором лучшие места были на колёсах. Слушатели, казалось, не особенно были захвачены тем, что им показывали. Одна седовласая дама ковырялась в своём слуховом аппарате; Вайлеман представил себе, что раньше она часто бывала в симфонических концертах и теперь пыталась уменьшить звук. Страна, на которую должен был взглянуть воспеваемый на швейцарском немецком мальчик, содержала много куплетов.
Хор стоял, выстроившись под большим флагом Швейцарии, напомнив ему композицию, которую Дерендингер придумал для своей смонтированной фотографии. Совпадение было, конечно, чистой случайностью; пару лет назад эти флаги начали расти всюду, как плесень из стен. Дирижёр был жирный мужчина лет пятидесяти типа «Я хотел стать знаменитым дирижёром, но смог только учителем музыки». Правой рукой он отмахивал простой ритм с такой сложной жестикуляцией, какой хватило бы и на увертюру Чайковского 1812, вместе с пушечными выстрелами, а левой в это время отирал со лба пот.
Вайлеман пытался отгадать, кто из скучающих старичков мог быть тем, ради которого он предпринял это утомительное путешествие, но ни в ком не улавливал сходства с размытым лицом на фотомонтаже. Когда песня закончилась, получив свои хлипкие аплодисменты, он обратился к одной из сиделок:
– Извините, я ищу…
Но она только прошипела ему «тссс!», потому что этот любитель-Караян уже снова занёс свою дирижёрскую палочку – и зачем она ему вообще; несколькими детьми он мог управлять и голой рукой! – и домашний концерт продолжился. Вайлеману пришлось прослушать ещё одну песню – про юного швейцарца с юной кровью, да и без заключительного национального гимна дело не обошлось. Хотя ввести его в программу концерта было не лучшей находкой, потому что подобающее случаю вставанье далось большинству слушателей нелегко; он был здесь не единственный с тазобедренным суставом, вышедшим из повиновения. Патриотичный колясочник в первом ряду вместо вставания помахал красно-белым бумажным флажком.
Затем концерт закончился, и ему удалось задержать одну из сиделок на столько, что он успел, наконец, вымолвить свой вопрос:
– Кто из этих господ господин Лаукман?
– Простите, как?
– Лаукман. Цезарь Лаукман.
– Такого у нас нет. – Она сказала это с таким негодованием, как будто была хозяйкой мясной лавки, а от неё потребовали порцию чёрного кофе.
Неужто компьютер во всеведущем управлении Маркуса ошибся? Или просто его информация устарела? Может, этот Лаукман жил здесь до недавнего времени, а потом переехал? Хотя из таких домов престарелых как правило уже не уезжают, разве что на кладбище. Может, человек, которого он искал, уже не был жив? Тогда его розыски закончились, так толком и не начавшись.
– Ещё одну секунду! – ему пришлось догонять женщину в голубом халате; она бросилась помогать одному старому господину встать со стула. – Может, вы его вспомните. Он был раньше довольно известным писателем.
– Один писатель у нас есть. Но у него другая фамилия. Что это вы опять натвориили, господин Даниот? – Мужчине как-то удалось связать вместе шнурки своих ботинок, и, споткнувшись, он вцепился в сиделку так крепко, что они чуть не упали на пол вместе.
– Писатель? И как его зовут?
– Вы же видите, мне сейчас совсем не до этого.
– Да скажите мне только фамилию. Прошу вас.
– Лойхли его фамилия.
Лойхли! Человек, о котором упоминал тогда Дерендингер… Разумеется, такую фамилию человек с радостью поменяет на более благозвучный псевдоним[2].
– И кто из этих господ господин Лойхли?
– Никто, – сказала сиделка. Она уже опустилась на колени и пыталась отделить башмаки друг от друга.
– Он больше не живёт в доме престарелых?
– Дом Вечерней зари – вовсе не дом престарелых. Мы – резиденция для пожилых.
– И здесь его больше нет?
– Есть, – сказала женщина. – Но он предпочитает избегать развлекательных программ. Чаще всего он сидит при этом внизу, в холле.
20
Всякий раз, когда старик хрипло выдыхал, на его губах выдувались маленькие пузырьки из слюны, изработанная машина, прокладки износились и уже не держали. Так-то оно лучше, что живёшь один, подумал Вайлеман; он и сам наверняка представлял собой неаппетитное зрелище, задрёмывая на диванчике после обеда. И, может быть, размышлял он, склоняясь над спящим, может, и другие люди – почему-то в этой связи ему представилась именно Элиза, – может, и его знакомые улавливают при этом тот же неприятный запах, не неряшливости, нет, это никак не связано с нечистоплотностью, а просто с возрастом, этот старческий дух, напоминавший ему о сыром картофельном подвале дома в Рюти. От самого себя этот запах не чувствуешь, а большинство людей слишком вежливы и не настолько дружны с тобой, чтобы что-то сказать, а просто незаметно прикрывают нос и стараются держаться от тебя подальше.
– Господин Лойхли?
Никакой реакции. Белые зубы слишком хороши для морщинистого лица; такая
