Воля народа - Шарль Левински
Девяносто один, если Википедия не врёт.
Немного подольститься никогда не повредит, подумал Вайлеман, даже к этому одноглазому вампиру с прогрессирующей старческой деменцией. Тщеславие умирает последним и правит ещё тогда, когда надежда давно мертва.
– Уже девяносто? – спросил он поэтому с преувеличенным удивлением. – Я бы вам столько не дал.
– А я бы и не взял. – Лойхли опять захихикал и развернул весь свой ритуал: носовой платок ко рту, ждать, не начнётся ли кашель, платок снова сложить. – Из вас, кстати, плохой притворщик. Ведь тогда была, в конце концов, как раз юбилейная статья, которую вы написали.
– То был не я.
Лойхли пропустил это возражение мимо ушей.
– Я даже могу вспомнить вашу фамилию. Только не перебивайте меня. – Он поднял указательным пальцем своё парализованное веко и уставился на Вайлемана. Губы его беззвучно шевелились, как будто он мысленно зачитывал список имён из своей адресной книжки. Потом он отпустил своё веко, будто выключил прибор, в услугах которого больше не нуждался, и улыбнулся. Или лучше сказать: он оскалил свои безукоризненные зубы, победно, как вампир, обнаруживший ключ от шкафа с консервированной кровью: – Вас зовут Дерендингер.
– Нет, я…
– Вы представились по фамилии. Даже показали мне ваше журналистское удостоверение. Феликс Дерендингер. Если это был не псевдоним. Я написал все свои книги под псевдонимом.
– Я не Феликс Дерендингер.
– Но вы ведь журналист? Да? Тогда, значит, его коллега. Передайте ему привет от меня!
– Он уже неживой.
Лойхли не выказал никакой реакции. Может, человека, когда он поселяется в таком месте, уже больше не трогают сообщения о смерти; в Доме Вечерней зари наверняка пару раз в месяц освобождается по комнате.
– С ним произошёл несчастный случай.
– Да-да, – сказал Лойхли. – Журналистика – опасная профессия. – И начал, вроде бы без повода, петь: – Отец мой был аптекарь, – исполняя к своим тирольским переливам ещё и артритный танец, – и сыр съедал с тарелкой, йололо дийололо дийо.
И только когда за спиной Вайлемана раздались жидкие аплодисменты, он понял, для кого предназначалась эта музыкальная вставка: ведомые жирным дирижёром, по лестнице спускались мальчики-хористы, у каждого в руке было по плитке шоколада, которую они получили, видимо, в качестве скудного гонорара, а в другой руке у большинства – его комми, коммуникатор. Старик пел и продолжал танцевать, пока дверь за хористами не закрылась, а текст, который он, должно быть, выучил ещё в детстве, с каждым куплетом становился всё неприличнее.
– Отец мой старый дурень, когда пердит, то… – не доведя до рифмы, Лойхли оборвал пение и снова повернулся к своему собеседнику так, будто этой интермедии вообще никогда не было. – Было очень мило, что вы меня навестили, господин Дерендингер.
– Меня зовут Вайлеман!
– Не знаете своего настоящего имени, – Лойхли укоризненно покачал своей вампирской головой. – Тогда самое время вам перебраться сюда, в Вечернюю зарю, тут вам его подскажут. Если позволите дать вам совет: во время ужина не зевайте. Иначе вам достанется только салями. Приятного аппетита, господин Дерендингер.
21
Почему, чёрт бы их побрал, почему пункты ориентации для электронного управления всё ещё не были инсталлированы именно на этом участке? Шофёр маршрута, которого ему уготовала судьба-злодейка, не только включил своё радио на непозволительную громкость, какую-то современную музыку ужасов, но и, казалось, поставил себе задачу вывернуть наизнанку как можно больше пассажирских желудков. Все крутые повороты – а дорога состояла из сплошных крутых поворотов – он проезжал слишком быстро, после чего ему приходилось так сильно жать на тормоза, что пассажиры чуть ли не стукались головами о переднее сиденье, – и это только для того, чтобы в следующие секунды опять безумно ускоряться, как будто он вбил себе в голову выиграть на своём рейсовом автобусе ралли Париж-Дакар. К тому же в полном автобусе ему в соседи достался подросток не старше четырнадцати или пятнадцати лет, но размерами с вола и так же хорошо воспитанный, и он коротал время за выдавливанием своих прыщей, одного за другим, и всякий раз, когда это ему удавалось, он перегибался через Вайлемана, чтобы в оконном отражении своего лица разглядеть результат своих усилий. И, разумеется – беда не приходит одна – тазобедренный сустав Вайлемана разыгрался не на шутку, в любом положении, можно было менять позу только между больно, очень больно и ужасно больно, а потом этот юный хлыщ рядом с ним ещё и сделал ему обиженное замечание:
– А вы не могли бы сидеть тихо?
И всё это в довесок к тому, что он возвращался из своей экскурсии в дом престарелых без всякого результата. Правда, если немного приукрасить провал и хотя бы один аспект оценить как успех, то этим аспектом было подтверждение, что Дерендингер шёл по тому же следу и тоже посетил Лойхли в Доме Вечерней зари, а такой человек, как Дерендингер, не стал бы предпринимать столь утомительное путешествие только ради того, чтобы получить от старой писательской развалины информацию для плохо оплачиваемой юбилейной статьи, информацию, которую он мог бы нагуглить за десять минут, не отходя от письменного стола. Нет, в их разговоре речь шла, должно быть, совсем о другом, о том, что по каким-то причинам было важно, но тогда – с тех пор минул, должно быть, целый год – Лойхли наверняка ещё был светлее разумом, ещё давал ответы, в которых было за что зацепиться, не то что сегодня – хихикая, кричал по-ослиному и лаял по-собачьи; тогда неумолимый Алоиз, наверное, ещё только начал варить кашу из содержимого его мозговых клеток. То есть было вполне возможно, что Дерендингер тогда смог выжать из него полезную информацию, но о чём могла идти речь, теперь уже не узнать. Кто теряет разум, теряет и свои тайны. И вся королевская конница, и вся королевская рать, and all the king’s horses and all the king’s men… То, что Вайлеман мог процитировать это по-английски, не делало его мысли радостнее.
Но и более того – почему бы не признаться себе? Если врать самому себе, вещи от этого не станут другими, – ещё больше, чем полная безуспешность его попытки что-то разузнать, его рассердил короткий телефонный разговор, который у него состоялся с Элизой перед отъездом рейсового автобуса. Он хотел ей сказать, что сразу по прибытии в Цюрих зайдёт к ней, но она сказала, что сегодня нет, ей надо работать и чтоб он позвонил лучше завтра. Она была очень резкой, не сказала ни «спасибо», ни «до свидания», не то чтобы он так уж
