Воля народа [litres] - Шарль Левински
Уголок ожидания, где он сидел уже так долго, был, пожалуй, тоже символом статуса: наверное, в таких учреждениях с каждым новым повышением дозволялось одно дополнительное кресло в приёмной, так же, как он в свои школьные годы за каждую хорошую отметку на экзамене мог купить себе дополнительный пакетик с футбольными картинками. Не такие уж и удобные тут были сиденья, он предполагал, что Маркус выбирал модель мебели из соображений политкорректности: сосна от какого-нибудь патриотического жителя гор. Жаль, что никакая патриотическая горянка не изготовила сюда мягкую подушку, вышив её эдельвейсами или белым крестом на красном поле, его отсиженной заднице мотив вышивки был безразличен.
Он бы согласился и на Вильгельма Телля, только не на того, что висел напротив него на стене: легендарный плакат конфедеративных демократов по случаю тогдашнего голосования, в котором решался вопрос о денонсации всех договоров с Евросоюзом; Воля, в национальной блузе и с арбалетом, а внизу цитата из Шиллера: «Сильный сильнее всего в одиночку». Правда, потом очень скоро оказалось, что Швейцария всё же не так могущественна, чтобы быть сильной в одиночку, факт, который всё ещё глодали простые трудяги; сами виноваты, а почему они не сделали из своих детей дочерние компании и не вывели их за границу, как это делали со своими фабриками крупные концерны? Если хотите знать, натворил вам бед Фридрих Шиллер своим прекрасным высказыванием, но ведь он был как раз иностранец, а чего хорошего можно от них ждать.
Ирония истории заключалась в том, что тогда стоило лишь чуть-чуть подождать, и они бы в Брюсселе разрешили вам всё, по крайней мере столько, скольким располагает большинство европейских стран с тех пор, как собственно Европейский Союз состоит только из Германии, Франции и стран Бенилюкса, тогда как остальные являются лишь официальными членами, но «временно не вполне активны», как это называется на дипломатическим языке, такое же хорошее выражение, как тогда «автономное воспроизводство», которым переназвали вынужденное подчинение распоряжениям Евросоюза. Сегодня, когда им там в Брюсселе приходится радоваться, если с ними вообще кто-то участвует в игре, они немного смягчились в своих предписаниях, но конфедеративный суверен – странно, что электорату продолжали говорить так, хотя вели себя совершенно не суверенно, и не только в этом деле, – но ведь швейцарцы настаивали на том, чтобы проломить стену головой, хотя на момент голосования уже было видно, что эта стена не продержится вечно.
И об этом он тоже спорил с Маркусом.
Плакат был в дорогом обрамлении, то есть, пожалуй, не стереотипная репродукция, какие были всюду, а оригинал, ценный коллекционный предмет для верного приверженца конфедеративных демократов, что-то вроде принадлежности для богослужений; святой праведный Воля, моли Бога о нас. Вайлеман, радуясь случаю немного подвигаться, хотел потихоньку встать, чтобы поближе рассмотреть хорошую вещь, но едва он оторвался от соснового сиденья, как секретарша Маркуса вскричала: «Нет!» Он испугался, уже думал, что здесь, в Управлении правопорядка, есть правило, по которому посетителю нельзя вставать с места, пока не разрешат – от этих бюрократических мозгов всего можно ожидать, – но тут заметил, что восклицание относилось не к нему, просто она в компьютерной игре была убита не то террористом, не то зомби, или с кем она там сражалась, и ей приходится возвращаться на прежний уровень.
Обрамлённый плакат был собственноручно подписан Волей, даже с персональным посвящением: «Марлис Шварценбах». Ценная вещь, особенно теперь, когда уже знаешь, что Воля больше никогда не поставит свой автограф, окончательно ограниченный тираж. По тому, что было слышно, он уже, собственно, был мёртв и находился на искусственном жизнеобеспечении, в принципе то же самое, что мумия Ленина на Красной площади.
– Я знала господина Волю лично, – сказала секретарша голосом, полным благоговения, как будто ей когда-то явился Спаситель по пути в Дамаск или хотя бы по дороге в учрежденческую столовую. – Он подписал мне плакат и на прощанье пожал руку.
Если бы Вайлеману понадобилось отчётливо передать в статье, каким тоном она это произнесла, он бы написал слово «ОН» большими буквами: «ОН пожал мне руку».
– Ну и каков он?
Когда он был ещё молод, то есть в допотопные времена, он знал девушку, которая сходила с ума по Рою Блэку – интересно, кто-нибудь, кроме него, сейчас вспомнил бы это имя? – и эта девушка подробно рассказала ему на одном мероприятии, как это было, когда она после концерта получила от этого пустого болтуна автограф. «Уже по тому, как он посмотрел на меня, было ясно, что он может читать все мои мысли». Он тогда терпеливо выслушал эту историю в надежде, что если он сделает достаточно понимающее лицо, то малышка проводит его в постель или на худой конец на заднее сиденье машины. Но не сложилось, её тогда увёл какой-то тип, таскавший у себя на губах и в носу половину скобяной лавки всякого железа, большего контраста к такому манерному мямле, как Рой Блэк, и представить было нельзя. Нет, в женщинах он никогда толком не разбирался, хотя и пользовался иногда успехом.
И хотя коитус тогда не то что прервался, а попросту не состоялся, вспомнить об этом было всё-таки приятно, настолько приятно, что он пропустил половину из того, что ему с воодушевлением рассказывала, неожиданно разговорившись, секретарша. Она так увлечённо вещала о встрече с Волей, как тогдашняя девушка – как, бишь, её звали? – вещала о трёх секундах с Роем Блэком.
– От него исходило такое сияние, знаете, и это мне вовсе не почудилось. Столько ответственности на нём лежало, и всё равно он оставался совсем простым, скромным, такой же человек, как ты и я. Извините, господин Вайлеман. Как вы и я, конечно.
Определение «скромный» уж никак не было первым, какое пришло бы в голову Вайлеману в отношении бессменного президента конфедеративных демократов. Осознание власти проявилось у него с самого начала, и народность, которая так подчёркивалась в их рекламе – «Воля народа», – эта народность всегда казалась в нём искусственной, как будто человек специально заказал себе у самого дорогого портного плохо сидящий костюм, чтобы люди думали, что он одевается в дешёвом магазине готовой одежды. Он бы с удовольствием сказал это просветлённо улыбающейся секретарше, после долгого молчаливого ожидания ему просто не терпелось ввязаться в какую-нибудь свару, но зачем он будет портить ей радость? И он проглотил все злые высказывания в адрес Воли и только сказал:
