Воля народа [litres] - Шарль Левински
– Значок тоже добавлен потом.
– Но для чего?
Снова кончик языка и внезапная улыбка. Будто выглянуло солнце, подумал Вайлеман и мысленно упрекнул себя за избитое сравнение.
– Как давно вошли в моду эти значки кантонов? – спросила она.
– Лет десять назад. Может, лет двенадцать. А что?
– А когда состоялось это шахматное мероприятие?
Должно быть, он сделал ещё более озадаченную мину, чем в прошлый раз, но она не засмеялась, а терпеливо ждала, когда и у него выпадет двадцатник.
– Их вообще тогда ещё не было!
– Вот именно.
– И для чего тогда Дерендингер… зачем тогда Феликс…
– Чтобы ты совершенно точно заметил, что всё это фальшивка. Потому что хотел передать тебе этой картинкой какое-то сообщение.
– Но какое именно?
– Понятия не имею, – сказала Элиза.
16
Потом она всё-таки откупорила бутылку, не Сент-Амур на сей раз, а какое-то примитивное испанское вино, от первого же глотка которого Вайлеман захмелел; но ведь он целый день ничего толком не ел. Его убеждением всегда было, что с бокалом вина в руке думается лучше всего, даже если результаты таких размышлений наутро оказываются не столь блестящими, как казалось накануне. Но ведь сегодня его контролировала Элиза, которая – типично для женщины – всё ещё прихлёбывала свой первый бокал, тогда как он был уже на втором и на третьем.
Он говорил, а она слушала. «О том, как постепенно составляется мысль, когда говоришь», как это называлось у Клейста; вероятно, он был последний человек на земле, ещё читавший Клейста; если бы один из этих молодых редакционных хлыщей, за которыми сегодня остаётся последнее слово, услышал это имя, он бы, вероятно, спросил, за какую команду этот Клейст играет – за Грассхоппер или за FC Цюрих. Элиза как образцовая слушательница кивала в нужных местах или поднимала брови вверх, когда его соображения становились слишком фантастическими.
Если Дерендингер – так начал свои размышления Вайлеман – действительно имел намерение передать ему этим электронным паззлом какое-то сообщение – «если просто предположить такое», – то каждая деталь, с таким трудом встроенная в картинку, имеет конкретное значение, которое можно расшифровать, если хорошо подумать. Меньше всего, может быть, сам Авербах; вполне возможно, что Дерендингер разместил его в центре своей композиции только потому, чтобы эта картинка в качестве закладки в учебнике по шахматам имела логичное и тем самым неброское место. Или, спрашивал себя Вайлеман после очередного глотка, в эту фигуру вложено всё же больше информации, и есть какие-то ассоциации, которые им не пришли в голову или пока не пришли. Гроссмейстер? Старик? Россия?
– Россия? – спросила Элиза. – Ты это серьёзно?
Нет, отгребал он назад, с Россией это, пожалуй, никак не было связано. При их встрече на Линденхофе Дерендингер так отчётливо говорил об Альте Ландштрассе, что это уже был не намёк, а пинок в нужном направлении. А «Альте Ландштрассе», в этом они сходились, не могла означать ничего другого, кроме того, что речь – так или иначе – шла об убийстве Моросани, которое послужило инициированию успеха конфедеративных демократов на выборах. То есть дело было сугубо швейцарское.
То, что Дерендингер вмонтировал на лацкан Авербаха именно бернский, а никакой другой герб, тоже ни в коем случае не могло быть случайностью, поскольку Берн всегда означал внутреннюю политику: Федеральный совет, Национальный совет, Совет кантонов. «Что с них взять, с этих там, в Берне», – ругаются люди, когда не согласны с каким-то правительственным решением, хотя действительные решения, если спросить его, Вайлемана, давно уже принимаются не в Федеральном совете, а в партийном руководстве конфедеративных демократов.
Или, продолжал он свой монолог, в этой фигуре, возможно, был важен лишь тот факт, что Авербах был шахматист? Причём шахматы могут быть аллегорией множества вещей: планирования, тактики, интеллекта, и даже – пусть Элиза не обижается на него, если он, будучи сам старым шахматистом, скажет: – да, и даже мудрости.
– А ты не преувеличиваешь самую малость? – с улыбкой спросила она. Всё ещё со своим первым бокалом вина, тогда как его бокал уже снова был пуст.
Воля же, быстренько сменил он тему, почему на эту картинку попал Воля, было очевидно. Если речь действительно шла об убийстве Моросани – а о чём ещё она могла идти? – то, разумеется, он имел к этому отношение, и ещё какое. Не только потому, что на похоронах он держал слезливую траурную речь, но и потому, что он был воспитанником Моросани, растущей сменой в партии, тогдашней партии. Если рассматривать это совершенно цинично – «а цинизм – самая мужественная форма честности», – если смотреть на факты совершенно по-деловому, то смерть Моросани была для Воли даже полезной, она подстегнула его карьеру.
– Когда вожак волчьей стаи мёртв, свой шанс получают молодые волки.
– И кто третий мужчина?
– Орсон Уэллс, – совершенно автоматически сказал Вайлеман и к собственному удивлению никак не мог перестать смеяться над собственной дешёвой шуткой; причина, пожалуй, была в испанском вине.
Элиза не смеялась с ним, а тихо ждала, когда он снова успокоится – немного как медсестра с тяжёлым пациентом. То, что она могла быть так терпелива, было связано, видимо, с её профессией.
– Извини, – сказал он, наконец, и вытер слёзы смеха.
– Ничего.
– А теперь снова всерьёз: третий человек, этот моргнувший справа, это может быть решающая подсказка. Но если мы оба его не узнаём…
– Мы, может, и нет. Но ведь есть не только мы.
– Ты хочешь кого-то в это посвятить? Я бы счёл это очень опасным. Если Феликс действительно был убит… – Он снова назвал Дерендингера по имени. Умерший, он был ему ближе, чем когда бы то ни было живой. – Если здесь действительно речь идёт об убийстве и смертельном ударе, то…
– Face Match, – перебила его Элиза, а поскольку Вайлеман никогда не слышал такого обозначения, он не сразу заметил, что слова были английские.
– А?
– Вводишь фотографию – и интернет ищет похожие лица.
– В компьютере? – Даже после всего выпитого он заметил, что задал какой-то особо тупой вопрос, и попытался сделать вид, что просто неточно выразился. – Я имею в виду: разве у тебя есть такая программа?
– Её не обязательно иметь. Это всё происходит в облаке.
То, что произошло потом – они снова вернулись
