Томас Харрис - Красный Дракон
— Ну, женщины, сотрудницы «Гейтуэя», несколько дней назад видели, как мы садились в ваш микроавтобус. Потом они меня просто засыпали вопросами! Впервые у меня появилась компания, когда я подошла к автомату попить.
— Что же они хотели узнать?
— Они хотели узнать сальные подробности. Поняв, что ничего такого не обламывается, они отошли. В общем, закидывали сеть наудачу.
— И о чем они спрашивали?
Вообще-то Рив хотела превратить жадное любопытство женщин в шутку, направленную на саму себя. Но из этого ничего не вышло.
— Их интересовало все, — сказала она. — Они считают вас загадочным и очень интересным. Радуйтесь, это комплимент.
— Они вам сказали, как я выгляжу?
Вопрос был задан непринужденно, очень хорошо задан, но Рив знала цену такой непринужденности и приняла вызов.
— Я их не спрашивала. Но они действительно рассказали мне, как вы, по их мнению, выглядите. Хотите послушать? Вам дословно? Нет, если не хотите, могу не рассказывать.
Она была уверена, что он захочет.
Молчание.
У нее внезапно появилось ощущение, что она одна в комнате, вместо него — черная дыра, которая все поглощает и ничего не выпускает. Она знала, что он не мог уйти так, чтобы она этого не услышала.
— Хорошо, слушайте, — начала Рив. — Вы следите за собой, по-мужски опрятны — им это нравится. Они говорят, что у вас замечательная фигура. — Ясно, что этим ограничиться она не могла. — Они говорят, что вы совершенно напрасно переживаете из-за своего лица. Там есть одна дура, как же ее, все время мятную жвачку жует — Эйлин?
— Эйлин.
Ага, ответный сигнал. Она почувствовала себя радиолокатором.
Рив была прекрасным пародистом. Речь Эйлин она смогла бы воспроизвести с поразительной точностью, но ей хватило ума воздержаться от пародий в присутствии Долархайда. Она передавала слова Эйлин сухим голосом диктора за кадром:
— «А он ничего себе. У меня и похуже были. Ей-богу. Гуляла я с хоккеистом одним, за „Блюз“ играл, что ли? Так у него вмятина на губе была, потому что десна была внутрь вогнута, представляешь? Такое у хоккеистов сплошь и рядом встречается. Я считаю, это вроде как знак мужественности. У этого Долархайда восхитительная кожа, а волосы… Я бы за такие волосы все на свете отдала». Удовлетворены? Да, и еще она меня спросила, на самом ли деле вы такой сильный, каким выглядите.
— И?..
— Я сказала, что не знаю. — Она осушила стакан и встала. — Да где вы сидите, Долархайд? — Рив обнаружила его, когда он проходил между ней и стереоколонкой. — Ага! Вот вы где. Так вы хотите знать, что я думаю об этом?
Она нашла его рот пальцами и поцеловала, слегка прижавшись к нему губами и тут же про себя отметив, что расслабиться ему мешает стеснительность, а не отвращение.
Он был изумлен.
— Вы мне не покажете, где у вас ванная?
Она взяла его за руку и повела по коридору.
— Обратно я приду сама.
В ванной Рив поправила волосы и в поисках зубной пасты или эликсира пробежала пальцами по верху раковины. Девушка попыталась найти дверцу аптечки и обнаружила, что дверцы не было — только петли и открытые полки. Она осторожно ощупала находящиеся там предметы, боясь наткнуться на бритву, потом нашла какую-то бутылочку, сняла пробку, понюхав, удостоверилась, что это зубной эликсир, и прополоскала рот.
Вернувшись в гостиную, услышала знакомый звук — жужжание кинопроектора, перематывающего пленку.
— Работу взял на дом, — объяснил Долархайд, подавая ей новый мартини.
— Понятно, — сказала она. Сейчас она уже не знала, как себя вести. — Если я вам мешаю, я поеду домой. Сюда можно вызвать такси?
— Нет. Я хочу, чтобы вы остались. Честно. Просто я должен просмотреть один фильм. Это быстро.
Он встал, чтобы проводить ее к креслу, но она, зная, где находится кушетка, пошла к ней.
— Фильм звуковой?
— Нет.
— Можно оставить музыку?
— Угу.
Рив чувствовала, что его внимание занимает фильм. Он хотел, чтобы она осталась, он был даже напуган. Он не должен быть напуган. Ну ладно. Она села.
Мартини был освежающе прохладным.
Долархайд сел на другой конец кушетки, осевшей под тяжестью его тела, и в ее стакане зазвенел лед. Пленка на проекторе еще перематывалась.
— Я прилягу на пару минут, если вы не возражаете, — сказала она. — Нет, не вставайте, тут достаточно места, разбудите меня, если усну, ладно?
Рив лежала на кушетке, держа стакан на животе, кончики ее волос слегка касались его руки.
Долархайд нажал кнопку на пульте дистанционного управления, и фильм начался.
Сначала он хотел смотреть фильм Лидсов или Джейкоби, но в присутствии Рив. Он хотел смотреть то на экран, то на нее, но знал, что тогда ей не жить. «Ее видели женщины, когда она садилась в твою машину. И думать об этом не смей. Ее видели женщины, когда она садилась в твою машину».
Но теперь он будет смотреть фильм о Шерманах. В следующий раз он пойдет туда, к ним, а пока посмотрит в присутствии Рив — на нее он может смотреть столько, сколько захочет.
На экране тем временем появилась надпись «Новый дом», сложенная из монеток на картонной коробке из-под новой сорочки. Долгий эпизод с миссис Шерман и детьми. Игры в бассейне. Миссис Шерман держится за поручни, подняв голову к объективу камеры, мокрая блестящая грудь выбивается из купальника, ноги работают в воде как ножницы.
Долархайд гордился своим самообладанием. Он хотел бы посмотреть этот фильм, а не тот, другой. Но он не удержался и стал про себя говорить миссис Шерман те же слова, что и Вэлери Лидс в Атланте.
«Так, теперь ты меня видишь.
Так, вот что ты чувствуешь, когда видишь меня».
Сцены с переодеванием. Миссис Шерман надевает широкополую шляпу. Вот она стоит перед зеркалом. Вот оборачивается с лукавой улыбкой и соблазнительно выгибается перед камерой, откинув руку за голову. На шее у нее камея.
На кушетке зашевелилась Рив. Она ставит стакан на пол. Долархайд чувствует на себе вес и тепло ее тела. Это ему на колени положили голову. Шея сзади у нее бледная, и на коже отражается свет с экрана.
Он сидит неподвижно, лишь нажимая на кнопки большим пальцем, чтобы остановить и перемотать назад пленку. На экране миссис Шерман позирует перед зеркалом в шляпе. Вот она, смеясь, поворачивается к камере.
«Так, теперь ты меня видишь.
Вот что ты чувствуешь, когда видишь меня.
Так, ты чувствуешь меня? Да».
Его всего трясет. Брюки стискивают его тело. Его бросает в жар. Он чувствует теплое дыхание даже через одежду. Рив сделала маленькое открытие.
Его большой палец судорожно нажимает на выключатель.
«Так, теперь ты видишь меня.
Так, вот что ты чувствуешь, когда видишь меня.
Ты чувствуешь меня? Да».
Рив расстегнула ему молнию на брюках.
Его ножом пронзает страх: еще ни разу живая женщина не вызывала у него эрекции. Он Дракон, он не может испытывать страх.
Проворные пальцы освободили его упругое естество.
«О-о-о…
Ты меня чувствуешь? Да.
Ты чувствуешь это? Да.
Ты чувствуешь, я знаю.
Твое сердце так громко бьется».
Он не должен класть руки на ее шею. Класть руки на ее шею нельзя. Те женщины видели, как она садилась в его машину. Он вцепился рукой в подлокотник кушетки. Его пальцы с треском прорывают обивку.
«Твое сердце так громко бьется.
И трепещет.
Оно трепещет.
Оно вырывается наружу.
А теперь оно бьется быстро и легко, еще быстрее и легче, еще…
Все.
Ммм… все».
Рив кладет голову ему на колени, поворачивает свою блестящую щеку. Она залезает ему под рубашку и кладет горячую ладонь на грудь.
— Надеюсь, я тебя не шокировала, — смущенно говорит она.
Он был потрясен, потрясен голосом живой женщины, он прикоснулся к ее груди, чтобы проверить, бьется ли у нее сердце. Сердце билось.
Она мягко удержала его руку.
— Господи, ты что, еще не досмотрел?
Живая женщина. Как странно! Чувствуя, как его переполняет сила — Дракона или собственная, — он легко, как пушинку, подхватил ее с кушетки. Нести живую женщину оказалось легко — гораздо легче, чем труп. Только не наверх. Быстрее. Куда угодно, только быстрее. На бабушкину кровать, где под ними скользит атласное стеганое одеяло.
— Подожди, я их сниму. Ой, порвались. Черт с ними. Давай же. О боже, как приятно! Иди ко мне… не надо так резко… ну давай… ты — ко мне, а я — тебе навстречу. Я хочу к тебе. Обними меня.
Он плыл в океане времени внутри прозрачной капсулы с Рив — своей единственной живой женщиной, — испытывая неведомую ранее радость человека, отпускающего на волю свою жизнь. Он улетал прочь от этой планеты — средоточия страданий и зла, а во тьме ее плоти, бездонной, как Вселенная, маняще мерцали звезды, и путь ему отмерял мелодичный звон, сулящий умиротворение и долгожданный покой.
