Лесли Чартерс - Вендетта для Святого. Тихо как тень. Этрусская сеть
Харфилд Мосс с удовольствием пустился в объяснения сложностей американского налогового законодательства, и мисс Плант пожалела, что вообще затронула эту тему. Решив перенести огонь через стол, она начала:
— Ваша галерея, должно быть, любопытное место, мистер Брук. Такая уйма книг! От одной мысли о них у меня начинается мигрень.
— Но я не обязан их все прочитать — лишь продать, — сказал Брук. Его заинтересовало кое-что из рассказа Мосса: — Вы сказали, что в вашей области появилось нечто сенсационное. Я полагал, находки в Каире были последними…
— Не хочу утверждать, что уже обнаружено, скорее нужно сказать — ожидается. Некоторые наши организации были предупреждены… — тут Мосс сделал драматическую паузу, намотал спагетти на вилку и отправил их в рот, оставив слушателей в напряженном ожидании, затем спокойно прожевал и продолжал:
— Предупреждены, чтобы были наготове.
— Наготове? Из-за чего? — спросила Элизабет.
— Знай я это, мисс Уэйл, владел бы информацией, за которую большинство коллекционеров готово отдать что угодно. Может идти речь о серебре или драгоценностях. Последняя крупная находка, попавшая на американский рынок, — тот серебряный шлем, что в чикагском музее. Я случайно узнал, сколько отдал за него музей, и можете поверить, это весьма немало.
— Как же эти вещи попадают в Америку? — спросила Тесси. — Я полагала, итальянцы не разрешают вывоз…
— О таких вещах лучше не спрашивать, — заметил сэр Джеральд.
— Если честно, — ответил Мосс, — то я не знаю. Я просто плачу — то есть плачу из средств фонда — какой-нибудь известной фирме в Риме, и они устраивают все, как надо. Подробности меня не интересуют.
— Но если груз не дойдет?
— Мне будет очень жаль, — серьезно ответил Мосс. Но все же решил переменить тему: — Это правда, мисс Плант, что вы пережили во Флоренции всю немецкую оккупацию? — спросил он.
— Естественно. Я не считала нужным срываться с места из-за кучки надутых дураков в сапогах. В Винцильяте во время первой мировой войны был лагерь немецких военнопленных; мы видели их. Те, по крайней мере, были джентльменами, чего никак нельзя сказать о военных Гитлера. Вульгарные выскочки, не имеющие никакого понятия, что такое воспитание и приличное поведение.
Брук вспомнил о том, что джентльменами немцы и точно не были, но чертовски здорово воевали. Он вспомнил патруль, который они атаковали в предгорьях Апеннин. На рассвете их окружило человек тридцать партизан. Немцев было семь или восемь, они спали в сарае, выставив часового. Гвидо, бывший мясник, который хвастал, как он ловко обходится с ножом, часового снял, но что-то сделал не так, и тот успел вскрикнуть. Через несколько секунд немцы в сарае уже были на ногах и начали палить в ответ. Через несколько секунд! Все залегли, дожидаясь, пока те не начнут выскакивать из сарая. Раненый пытался уползти, а партизаны были настолько слабыми стрелками, что добили его только десятым выстрелом.
Кто, собственно, выпустил решающие пули? Не Марко ли, нынешний благополучный политик? Но кто-то это сделал, и через пять минут сарай был объят пламенем. Немцы предпочли сдаться, а в сарае нашли молодого солдата, совсем мальчишку, с простреленными ногами, на котором горела форма и тело. Он был, как этот омар на блюде, с красной скорлупой вместо кожи, местами обугленной дочерна… К счастью, умер он очень скоро, ведь врача не было…
— Брук, вам плохо?
— Я о нем позабочусь, — сказала Элизабет. — Ешьте, пока омар не остыл, он дивный. А мою тарелку поставьте в духовку.
Элизабет здорово вела машину. По дороге домой он уже отошел. Прошлое исчезло, и он снова осознал себя в сегодняшнем дне.
— Извините меня. Давно такого не было. Доктора придумали для этого какое-то название, что-то связанное с кровообращением в мозгу. Это психосоматическое явление.
— Что это значит?
Машина стояла перед его домом, но ни один из них не спешил выходить.
— Врачебный жаргон. Это значит, что приступ вызван не физическим воздействием, просто мысли о прошлом одолевают меня и идут вразнос, и я вдруг вижу, что не могу их остановить…
— И в результате — авария. — Оба рассмеялись. — В чем же дело на этот раз? Или не помните?
— Разговор о немцах и встреча с мэром, да, и этот омар…
— Омар?
— Не хотелось бы объяснять. Это страшно.
— Лучше не надо, — согласилась Элизабет. — Не хочу до конца дней своих содрогаться при виде омаров, я их обожаю. С вами уже все в порядке?
— Конечно. Когда приступ проходит, я как огурчик. — В доказательство он шустро выскочил из машины. — И есть хочется.
— Тогда возвращайтесь к нам.
— Если не возражаете, лучше нет. Тина мне что-нибудь найдет.
Тина встретила его у двери, вся не в себе:
— Что случилось? Почему вы так рано вернулись? Вам нехорошо?
— Да, мне стало нехорошо, — признался Брук, — но не стоит беспокоиться.
Тина расплакалась.
— Ну ладно, Тина, — повторял Брук, — ничего не случилось. — Неловко похлопал ее по плечу. — Что станет с моим обедом, если вы будете поливать спагетти слезами?
— Вы голодны? — Она тут же повеселела. — Сию минуту все будет готово. Поешьте салат, пока сварятся спагетти.
«Еда, — подумал Брук, — вот женское средство против всякого зла. Устал — ешь! Неприятности — ешь! Умираешь так умри с полным желудком.»
Элизабет домой не торопилась. Когда вернулась, все уже вышли из-за стола и пили кофе.
— Омар в духовке, — сказала Тесси.
Элизабет содрогнулась:
— Вы меня простите, если я не буду? Только чашечку кофе.
— Как там Брук?
— Уже хорошо, папа. Эти приступы у него с тех пор, как умерла жена.
— Печально, конечно, в его возрасте потерять жену, — заметил мэр. — Но он молод, женится снова. Он из тех, кто не может без женской заботы.
Сэр Джеральд спросил:
— Что случилось с его женой? Я слышал о каком-то несчастном случае?
— Это было вот как, — начал Том Проктор. — Однажды вечером она возвращалась домой в машине, и в нее врезался грузовик. Не было никаких сомнений, что грузовик превысил скорость, какой-то фермер, ехавший поблизости, говорил, что тот гнал как сумасшедший. Я думаю, водитель просто спешил домой, чтобы успеть к своей любимой телепрограмме. На повороте выехал на середину — дорога была неширокой, слишком поздно увидел машину и даже не успел затормозить. Миссис Брук скончалась через двадцать четыре часа в больнице, с водителем ничего не случилось. — И Том Проктор добавил голосом, звучавшим удивительно бесцветно: — Она была беременна.
— Надеюсь, он получил по заслугам, — сказал мэр.
— В Англии такого не бывает. Его профсоюз нашел ему хорошего адвоката. Свидетелей катастрофы не было, только следы на шоссе и разбитые машины, а это всегда можно толковать по-всякому. Его оштрафовали на двадцать пять фунтов за опасную езду, деньги внес профсоюз. А Брук решил, что в Англии он жить больше не сможет.
— Это ужасно, — сказала Элизабет, склонившись над чашкой кофе. Она едва сдерживала слезы.
— Это было нелегким решением, — сказал Проктор. — Брук англичанин до мозга костей. Собственно, он — живой анахронизм, точно таким европеец девятнадцатого века представлял английского джентльмена. Неразговорчивый, убежденный, что англичанин во всех отношениях на двадцать процентов превосходит всех остальных, вместе взятых, до отвращения честный, прямой, упрямый и несимпатичный.
— Вы несправедливы, — возразила Элизабет.
— Обижаете, дорогая мисс Уэйл, — сказал адвокат. — Я не говорил, что Брук таков, я сказал, что он производит такое впечатление. У этой медали есть и обратная сторона. Недаром его дедом был Леопольд Скотт…
— Его я знала, — сказала мисс Плант, как раз пробудившись от дремоты. — Маме он нарисовал трех терьеров. Они висели в детской.
— Он был очень известным художником, — сухо сказал Проктор, — и передал изрядную сумму денег и часть своего художественного таланта дочери — матери Брука. Та поддерживала у Роберта художественные наклонности. Вы знаете, что он исключительный скрипач?
— Признаюсь, он никогда не производил на меня впечатление человека искусства, — сэр Джеральд выслушал Проктора с интересом знатока людских душ. — Правда, у него книжный магазин и картинная галерея, но я всегда считал его скорее коммерсантом, чем художником.
Мэр сказал:
— Может быть, это потому, что вы не знали его до кончины жены? Такое может серьезно изменить человека. В каждом таятся два «я», и иногда такая трагедия выносит на поверхность одно из них, и, может быть, надолго.
Элизабет начала собирать пустые чашки. Отец ее удивленно вытаращил глаза. Обычно это оставляли Энтони, помогавшему в кухне. Когда за ней закрылась дверь, сказал:
