Фред Варгас - Мертвые, вставайте!
– Дезертируешь? – спросил Вандузлер.
– Не разговаривай как Люсьен, прошу тебя, – сказал Марк. – Я вышел купить сандвич, меня уже шатает. Дерьмо, я все утро работал на тебя.
– На нее, святой Марк.
– На кого – на нее?
– Отлично знаешь, на кого. На Александру. Ее дела по-прежнему плохи. Легенека, конечно, заинтересовали буйства отца Элизабет, но он не может забыть о двух волосах в машине. В ее интересах вести себя тихо. При малейшем промахе клетка захлопнется.
– До такой степени? Вандузлер кивнул.
– Твой бретонец придурок.
– Мой бедный Марк, – сказал Вандузлер, – если бы все, кто переходит нам дорогу, были придурками, нам бы слишком хорошо жилось. А мне ты сэндвича не прихватил?
– Ты же мне не говорил, что вернешься. Дерьмо, мог бы и позвонить.
– У нас нет телефона.
– Ах да, правда.
– И хватит поминать дерьмо, меня это нервирует. Я долго был полицейским, это даром не проходит.
– Что верно, то верно. Может, пойдем домой? Разделим сандвич на двоих, и я расскажу тебе историю о господине Домпьере. Голубиный помет, который попался мне утром.
– Вижу, он иногда все же падает на голову.
– Прости, но я поймал его на лету. Смухлевал. Я бы его упустил, если бы не скатился по лестнице кубарем. Но я понятия не имею, в самом ли деле это добрый голубиный помет. Может, это всего-навсего жалкий помет какого-нибудь тощего воробья. Что бы ты об этом ни думал, предупреждаю, что прекращаю наблюдение. Завтра я решил съездить в Дурдан.
История Домпьера живо заинтересовала Вандуз-лера, но он не мог сказать почему. Марк подумал, что он просто не захотел говорить. Старик несколько раз перечитал визитку, подсунутую под пяти-франковую монету.
– А ты не припоминаешь эту цитату из «Моби Дика»? – спросил он.
– Нет, я тебе уже сказал. Это красивая фраза, одновременно техническая и лирическая, там упомянуты «широчайшие океанские просторы», но никакого отношения к его делу она не имеет. Что-то философское, поиски невозможного, и так далее.
– Все равно, – сказал Вандузлер, – хорошо бы ты мне ее нашел.
– Ты что, думаешь, я стану перечитывать всю книжку, чтобы ее найти?
– Не думаю. Твоя идея насчет Дурдана хороша, но ты едешь наугад. Судя по тому, что мне известно, вряд ли ты узнаешь что-то у Симеонидиса. А Домпьер, конечно, не рассказал ему «кое о чем», что он обнаружил.
– Я хочу также составить себе представление о его второй жене и пасынке. Можешь сменить меня после обеда? Мне надо подумать и размяться.
– Беги, Марк. Мне как раз надо посидеть. Я позаимствую твое окно.
– Подожди, до ухода мне надо провернуть одно срочное дельце.
Марк поднялся к себе и вновь спустился через три минуты.
– Готово? – спросил Вандузлер.
– Что? – спросил Марк, натягивая свою черную куртку.
– Твое срочное дельце?
– Ах да. Я смотрел этимологию слова «cabas». Хочешь, расскажу?
Вандузлер, слегка обескураженный, покачал головой.
– Вот увидишь, оно того стоит. Слово датируется тысяча триста двадцать седьмым годом, так назывались корзины, в которых с юга присылали фиги и виноград. Интересно, правда?
– Мне плевать, – сказал Вандузлер. – Уматывай.
Вандузлер провел остаток дня, глядя на улицу. Это очень его развлекало, но и история Марка и Домпьера не давала ему покоя. Просто замечательно, что Марк поддался порыву догнать этого человека. У Марка были правильные порывы. Несмотря на его твердые и даже слишком чистые скрытые линии поведения, различимые для тех, кто его хорошо знал, в аналитических порывах Марка заносило в самые неожиданные стороны, но многочисленные скачки его мысли и настроения могли привести к ценным результатам. Марку грозила, с одной стороны, святость, а с другой – противоположный ей порок нетерпения. На Матиаса тоже можно рассчитывать, только он не отгадчик кодов, а скорее датчик-уловитель. Вандуз-леру святой Матфей представлялся чем-то вроде дольмена – массивной каменной глыбы, устойчивой, священной, стихийно вбирающей в себя отзвуки всякого рода ощутимых событий, ориентирующей свои слюдяные частицы в направлении ветров. В любом случае он был трудноописуем. Ибо одновременно, в разумно определяемые мгновения, был способен к стремительным движениям, бегу, дерзким поступкам. Ну а Люсьен – идеалист, разбрасывающийся по всей гамме возможных крайностей, от самых пронзительных звучаний до самых рокочущих басов. В его какофонических возмущениях неизбежно случались столкновения и удары, высекающие неожиданные искры.
А Александра?
Вандузлер закурил и вернулся к окну. Марк, вероятно, хотел эту девушку, но он все еще не остыл после ухода жены. Вандузлеру, никогда не державшему дольше нескольких месяцев клятвы, дававшиеся на полвека, было очень трудно понять племянника. И зачем ему надо было давать столько клятв? Лицо юной полугречанки его трогало. Судя по тому, что он в нем улавливал, Александре была присуща любопытная смесь уязвимости и отваги, подлинных и скрытых чувств, отчаянных, порой молчаливых бравад. Похожее сплетение пылкости и мягкости он встретил и полюбил много лет назад в ином воплощении. И бросил за полчаса. Он снова отчетливо увидел, как она и ее близнецы уходят вдаль по перрону, пока не превращаются в три крохотные точки. И где они теперь, эти три точки? Вандузлер выпрямился и ухватился за балконную ограду. Уже десять минут он совсем не смотрел на улицу. Он выбросил сигарету и мысленно вновь перебрал серьезные аргументы, которые Легенек выдвигал против Александры. Надо выиграть время и дождаться новых событий, чтобы задержать окончание расследования бретонца. И, возможно, тут пригодиться Домпьер.
Марк возвратился поздно, а вслед за ним и Люсьен, ходивший за покупками и накануне заказавший Марку два кило лангустов, если те, разумеется, покажутся ему свежими, а кража – осуществимой.
– Это было нелегко, – сказал Марк, выкладывая большой пакет с лангустами на стол. Совсем не легко. Представьте, я стянул пакет у того типа, что стоял передо мной.
– Ловко, – одобрил Люсьен. – На тебя можно положиться.
– В другой раз пусть твои желания будет легко исполнить, – сказал Марк.
– В этом вся моя проблема, – признался Люсьен.
– Позволь мне сказать, что из тебя вышел бы не очень хороший солдат.
Люсьен вдруг прекратил кулинарную деятельность и взглянул на часы.
– Проклятье! – воскликнул он. – Первая мировая!
– Что – Первая мировая? Тебя мобилизовали? Люсьен с удрученным видом выронил кухонный нож.
– Сегодня восьмое июня, – сказал он. – Пропали мои лангусты… Вечером у меня памятный ужин, и я не могу его пропустить.
– Памятный? Ты запутался, старина. В это время года отмечают окончание Второй мировой войны, и восьмого мая, а не восьмого июня. Ты все перепутал.
– Нет, – сказал Люсьен. – Разумеется, ужин в честь Второй мировой должен был состояться восьмого мая. Но на него пригласили двух поседелых ветеранов Первой мировой, ради исторической преемственности, ну ты понимаешь. Однако один из старцев заболел. Тогда вечер для ветеранов отложили на месяц. Вот и получается, что это сегодня. Я не могу его пропустить, он слишком важен: одному из стариков девяносто пять лет и он в здравом уме. Я должен с ним встретиться. Придется выбирать между Историей и лангустами.
– Выбирай Историю, – сказал Марк.
– Само собой, – сказал Люсьен. – Побегу одеваться.
Он бросил на стол полный искреннего сожаления взгляд и помчался на свой четвертый этаж. Убегая, он попросил Марка оставить ему немного лангустов, чтобы съесть их ночью, когда он вернется.
– Для подобных деликатесов ты будешь слишком пьян, – предупредил Марк.
Но Люсьен его уже не слышал, он мчался навстречу Первой мировой.
26
Сон Матиаса потревожили повторяющиеся призывы. Матиас спал чутко. Он вылез из постели, подошел к окну и увидел на улице Люсьена, который, жестикулируя, выкрикивал их имена. Он зачем-то забрался на большой мусорный контейнер, может быть, чтобы его лучше было слышно, и был в состоянии неустойчивого равновесия. Матиас взял ручку от швабры и дважды стукнул в потолок, чтобы разбудить Марка. Не услышав в ответ ни шороха, он решил обойтись без его помощи. Он вышел к Люсьену на улицу в тот самый миг, когда тот падал со своего постамента.
– Ты абсолютно пьян, – упрекнул его Матиас. – Чего это ты горланишь на улице в два часа ночи?
– Я потерял свои ключи, старик, – промямлил Люсьен. – Вытащил их из кармана, чтобы открыть калитку, а они выскользнули у меня из рук. Сами выпали, клянусь, сами! Выпали, когда я проходил перед Восточным фронтом. В этих потемках невозможно их отыскать.
– Это ты в потемках. Пойдем домой, поищем твои ключи завтра.
– Нет, я хочу свои ключи! – заорал Люсьен с детским упрямством, характерным для тех, кто как следует поднабрался.
Он выскользнул из крепких объятий Матиаса и принялся, пошатываясь и низко опустив голову, бродить перед садовой решеткой Жюльет.
