Пьер Синьяк - Жемчуг перед свиньями

Пьер Синьяк

Жемчуг перед свиньями

Посвящается Фюванне, которая любит «черные» феерии

Четверг, 24 октября 1929 года

– Стой, папа, стой! – завопил Ромуальд и, вытянув руки, бросился к королю спичек двухразового использования.

Но было уже слишком поздно. Крупный промышленник Иоахим Мюзарден де Фальгонкуль, десятью годами ранее покинувший Францию и составивший себе состояние в Америке, уже перешагнул оконное ограждение в номере, взятом им поутру на восьмом этаже гостиницы «Уолдорф Астория». Ручонки мальчишки – а Ромуальду было тогда всего четыре года – не в силах были удержать известного финансиста за полы приличествовавшего ему редингтона, и знаменитый Мюзарден провалился в пустоту. Покружившись в воздухе, тело шлепнулось на тротуар: череп треснул словно переспелый плод, а раздутый живот любителя пива лопнул, кишки вывалились наружу и свернулись на асфальте наподобие связки сосисок на витрине колбасной лавки. Он упал как раз между биржевым маклером с Уолл-Стрит, который, тоже разорившись, на свой страх и риск торговал на улице леденцами, и королем восковой мастики для полов Пьерпоном Эдгаром Хайтнингбладом, который опустился до состояния последнего бродяги и спал в это время, закутавшись в газеты, у стены гостиницы.

Несколько прохожих и двое полицейских, подтянув брючины, чтобы не испачкать их в луже крови, бросились к расползшемуся телу, а наверху, у окна, где разыгралась трагедия, осиротевший малыш душераздирающе звал папу.

Полицейские с помощью тех, кто посмелее, оттащили окровавленный труп к груде других, ему подобных – останкам тех, кто покончил с собой в то утро, узнав о своем внезапном разорении. (Все утро, с шести до одиннадцати, стоял небывалый спрос на номера и апартаменты на верхних этажах гостиницы «Уолдорф»). Кто-то из полицейских вызвал карету скорой помощи – врач был явно ни к чему, но не на багажной же тележке везти в морг тела разорившихся миллиардеров.

Иоахим Мюзарден де Фальгонкуль, выходец из старинного и знатного, но разорившегося рода Лотарингии и Франш-Контэ, в 1919 году сел на корабль и отправился в Америку. Там он женился, и в 1925 году родился Ромуальд. (В том же году Иоахим овдовел. Его жена, перебрав спиртного, что, увы, и раньше частенько случалось, упала во время экскурсии в Ниагарский водопад). Он быстро сколотил себе состояние на спичках, но тут пришел этот ужасный день – черный Четверг. В первые же часы биржевого краха акции Мюзардена упали на сорок четыре пункта. Когда-то Мюзарден выпустил на мировой рынок знаменитые спички, каждой из которых можно было воспользоваться дважды, их еще, вероятно, помнят те, кому сейчас за семьдесят. С одного конца спички, и в этом нет ничего нового, была серная головка, а хитрость заключалась в том, что находчивый Мюзарден додумался поместить вторую такую головку посредине спички. Ведь, гениально, не так ли? Чиркаешь спичку как обычно, но не даешь ей долго гореть и нужно успеть ее загасить прежде, чем огонь дойдет до другой головки, той, что посредине. Несколько миллиметров обгоревшего кончика легко обламываются ногтем – и вы становитесь счастливым обладателем ставшей немного короче, но снова годной к употреблению спички. Краткое пояснение по пользованию спичками было наклеено на каждом коробке. Сначала Мюзарден продавал свои спички по цене в два раза превышавшей стоимость обычного коробка, но тут он ошибся в расчетах: люди предпочитали покупать спички, которые служат лишь единожды – как единожды поступаются честью герои Паньоля. В 1924 году Мюзардену пришла в голову счастливая мысль продавать свои двухразовые спички по цене обычных. И тогда его спички стали пользоваться бешеным спросом. В этом даже видели своего рода снобизм, а искусство загасить прежде, чем огонь успеет дойти до второй серной головки стало своего рода игрой в университетах, на заводах – во время обеденного перерыва – и в тюрьмах Америки. Симпатичное племя взрослых детей нашло в них новую для себя забаву.

Но всего за семь минут в тот черный четверг двадцать пять тысяч акций компании Мюзардена по производству спичек, любовно прозванных «мюзи», стали на бирже невостребованными. Сам себя сделавший француз, как и его в одночасье разорившиеся друзья – магнат консервов из куриных потрохов Херстгью и король утюгов на батарейках Гноустолл – пытался торговать яблоками на улице, но больше двух часов он не выдерживал. Перспектива поселиться вместе с сыном в «гувервиле» ужасала его, а от благотворительной похлебки, за которой он вместе со своими друзьями, вчерашними миллиардерами, ходил несколько раз в день, его просто тошнило – даже рабочие заводов Форда не стали бы ее есть. И тогда Мюзарден начал подумывать – он потерял ни много ни мало 750 миллионов долларов – а не нырнуть ли ему на своем двенадцатицилиндровом – вместе с мальчуганом – в какую-нибудь пропасть в Нью-Мексико, прыгнуть на скорости 100 километров в час в какой-нибудь каньон; потом пришла мысль броситься вниз головой с небоскреба на берегу озера Мичиган. В конце концов он последовал примеру Мак Хадсела – бумажные мочалки, – ставшего за два часа бедным, как Иов, и снял номер на восьмом этаже «Уолдорфа». Сын, если захочет, может пойти вслед за ним… После меня хоть потоп…

Но мальчик остался у окна. У Ромуальда не было желания покончить с собой. В этом возрасте других забот хватает.

Ромуальда Мюзардена де Фальгонкуля отправили во Францию, и там его приняла у себя бабушка с отцовской стороны, старая дама, жившая в бедности в почти полностью развалившемся родовом замке, расположенном между городами Грей и Везуль в департаменте Верхняя Сона. И юный отпрыск стал ходить в школу вместе с деревенской детворой и вскоре забыл Америку с ее великолепием и коварством.

Четверг, 24 октября 1969 года

Прекрасным осенним днем, таким солнечным и теплым, будто все еще стояло лето, которое, казалось, так и будет тянуться до самого дня Всех Святых, по узкой извилистой дороге в департаменте Верхняя Сона неспешно катил фургончик Ромуальда Мюзардена. Было около четырех часов пополудни. На какое-то мгновение красота мест, где он провел детство, заставила Ромуальда забыть о своих заботах. Он вел машину, спокойно держа руки на руле и насвистывая «Маленькую ночную серенаду».

Огромный полуразвалившийся замок Фальгонкуль, куда сорок лет назад вернулся последний из Мюзарденов, все же еще стоял, тщетно ожидая, что его занесут в список исторических памятников. Старый дом был неподалеку. «Почему бы мне и не завернуть туда?» – подумал сын человека, в тот черный четверг покончившего с собой.

У въезда в какую-то дыру он остановился около кафе, чтобы обдумать этот вопрос за стаканчиком белого вина из Кот-Дор, соседнего департамента, куда местные жители охотно ездили запастись вином.

В кафе не было никого, если не считать навалившегося на стойку и похожего на огромного спящего крокодила хозяина, старого бурдюка с вином, в маленькой засаленной фуражке на голове с гипертрофированным черепом. Приоткрыв один глаз, он наблюдал за клиентом, фургончик которого стоял перед бистро. Ромуальду было в то время немногим более сорока. Худощавый, стройный, подвижный – он выглядел юношей: невысокого роста – он носил ботинки на толстом каблуке чтобы казаться повыше. Ходил он быстро перебирая ногами, ставя одну перед другой, словно, Бог знает почему, вынужден был ходить по строго намеченной мелом прямой – как канатоходец по канату, только быстрее. И размахивая при этом согнутыми руками с торчащими в стороны локтями словно их обладатель участвует в забеге по маршруту Париж-Страсбург. Такая походка придавала Ромуальду Мюзардену вид человека делового и занятого. Подвижное тело было словно составлено из шарниров и резко выступающих частей – лопаток, коленей, адамова яблока и т. д.,– а венчала его затаившаяся в ожидании лучшей участи голова с иссиня черными волосами, напомаженными как у Рудольфо Валентино. На бледном лице, выражавшем в одно и то же время радость и печаль, с большими голубыми глазами, обведенными темными кругами, узким лбом и маленьким орлиным носом выделялись только ярко-красные губы. Несмотря ни на что – интересное лицо, и ничего вампирического во взоре. Костюм из черной саржи, блестящий сверх всякой меры, белая рубашка сомнительной свежести, если не сказать просто грязная. От этого человека пахло потом, на подбородке, который никогда не бывал чисто выбритым, торчали седоватые волоски. Огромный галстук-бабочка, покачиваясь, цеплялся за ворот засаленой рубашки. Отложными манжетами, наверное, были обтерты столы всех бистро Парижа и его пригородов: радужные разводы, словно вышедшие из-под кисти художника-набиста[1] – разводы, полученные благодаря усердному смешиванию паршивого вина, горчицы, соуса бешамель и клубничного джема. В нем чувствовался завсегдатай самых дешевых забегаловок, таких, в которых столы никогда не вытирают – тут мы верны традициям, – а тарелки несут на себе какое-то воспоминание. В грязную бабочку была воткнута самая что ни на есть дурацкая булавка. Добавьте ко всему этому слащавый голос и высокомерный вид, говоривший о сидевшей в нем мизантропии и нескрываемом отвращении к роду человеческому.