При попытке выйти замуж - Малышева Анна Жановна

— Вы заняты, Олег Наумович?

— Мы ждем вас! — заорал Зеленский. — Войдите!

Ковлер бочком протиснулся в дверь и замер на пороге.

— Где вы пропадаете? Почему так долго? — рявкнул Олег Наумович.

— Среагировать мобильно в сегодняшний период нехватки… — начал Ковлер.

— Нашли? — перебил его заместитель префекта. — Давайте.

— Собственно, только три организации. Контакты, собственно, только намечаются. Ведем, так сказать, переговоры. Они, собственно, не все допонимают. То есть некоторые недопонимают. Я хочу сказать, не всегда идут на контакт. Иными словами, работа на средней стадии…

Я слушала красного Ковлера затаив дыхание. На Зеленского же красноречие его подчиненного не произвело никакого впечатления. Наоборот — он раздраженно закатил глаза и рявкнул:

— Координаты!

Я начала догадываться, откуда у него такая страсть к собакам — Олег Наумович в совершенстве отточил методику общения с окружающими посредством четких команд: «лежать», «сидеть», «голос», «место». Ковлер тут же подчинился:

— «Друг», «Фауна» и «Придем на помощь». Вот телефоны.

— Свободны, — поблагодарил подчиненного Зеленский, и тот покинул нас. Я, в свою очередь, поблагодарила Олега Наумовича, переписала телефоны и, пообещав звонить, удалилась.

Оказавшись на улице, я с наслаждением вдохнула чистого московского воздуха и пообещала себе, что только большая беда сможет заставить меня вновь переступить порог гостеприимной Окружной префектуры. Даже в среду и четверг, даже с 9 до 14 и с 15 до 19, даже будучи одиноким пенсионером или оснозным контингентом, я сюда не вернусь. И вряд ли позвоню.

Данные Ковлера мне пригодились лишь частично, потому что по всем трем телефонам мне было отвечено, что «таких здесь не проживает». Интересно, названия организаций он тоже выдумал или таковые действительно существуют?

Репутацию Ковлера как умеренного вруна отчасти спасла газета рекламных объявлений, которую нам раз в неделю засовывали в почтовый яшик. В ней я нашла объявление благотворительной организации «Фауна», которая предлагала щенков и котят, «потерявших хозяев», бесплатно, в хорошие руки. Как они отличают хорошие руки от плохих, не разъяснялось, но само предложение вселяло надежду. Правда, в газете ни слова не говорилось ни о «Друге», ни о «Придем на помощь», но — хоть что-то. И я позвонила в «Фауну».

К телефону подошла тетенька-диспетчер, которая с готовностью внесла Георгина в картотеку.

— Конечно, беспородный, — констатировала она скорбно.

— Думаю, да, — согласилась я.

— Что тут думать? — с осуждением сказала она. — За три месяца ни одного дельного предложения.

Поскольку мне нечего было сказать в свое оправдание, я промолчала.

— Имя придется изменить, — велела тетенька. — Гоша — это не кличка. Пусть будет Рэкс. Или Джек.

— Почему? — удивилась я.

— Чтоб людей не путать, — доходчиво объяснила она.

Диспетчер с готовностью сообщила мне телефон руководителя организации и его имя — звали его Вениамином Гавриловичем Ильиным. Стоило ли так напрягаться, если телефон Ильина уже был зафиксирован в моей записной книжке?

Дозвониться в стоматологическую клинику не составило труда, и Ильин, как только я произнесла пароль «Жора Рахмалюк», немедленно назначил мне встречу. «Приезжайте прямо сегодня, — разрешил он, — а то у меня следующая неделя абсолютно зубодробительная». Оно и понятно — он же стоматолог.

Вениамин Гаврилович оказался человеком как приятным, так и чрезвычайно полезным. Во-первых, он заверил меня, что щенок Георгин не пропадет и будет пристроен наилучшим образом. Во-вторых, выразил готовность вступить в борьбу с мерзким живодером Морозовым. В-третьих, уговорил меня полечить зубы в своей клинике. Бесплатно. В-четвертых, пообещал познакомить меня с множеством известных людей — чиновников, артистов, политиков, которые, в отличие от таких уродов, как я, посещают стоматологов регулярно и с которыми я давно пыталась установить профессиональный контакт.

Вениамин Гаврилович был высок, элегантен, носил шкиперскую бороду, курил трубку. В свои сорок два он был уже почти седой, но седина ему шла. Правда, он заверил меня, что с удовольствием сохранил бы «прежнюю окраску», но это невозможно при его нервной работе:

— Представьте, Сашенька, каждый день приходится заглядывать в чужие пасти, и никогда не можешь быть уверен, что тебе не откусят голову.

Про Морозова, как оказалось, он никогда не слышал, хотя догадывался, что в Москве орудует какая-то банда:

— Я вам просто несказанно благодарен, Саша. Гонцов, приносящих дурные новости, в далекие годы убивали, и очень неправильно делали. Вы мне оказали огромную, просто огромную услугу своей плохой вестью, так что я теперь ваш должник. Вы меня, по сути, предупредили. Но, подумайте, какая гадость! Прикрывать собственные преступления такой благородной вывеской! Да-да, преступления, не качайте головой. Убийство собак уголовно наказуемо, вы знаете это? Кроме того, тут явственно просматривается мошенничество, ведь так? Он же обманывает людей, берет с них деньги за то, чего не делает.

— Только доказать это почти невозможно, — возразила я. — Он же говорит, что продает собак на рынках. Спроси его: «Где собака?», он ответит: «Продал».

— Не смотрите на вещи так мрачно. Где-то его можно прищучить. Проследить за ним, например.

— И кто же будет за ним следить?

— Ой, да у нас активистов масса. — Ильин с гордостью улыбнулся. — Добрых людей на свете не так мало, как кажется, я вас уверяю. Найдем добровольцев-сыщиков.

— Скажите, Вениамин Гаврилович, — спросила я, — а почему сведения о своей «Фауне» вы печатаете только в газете объявлений? Я, пока вас отыскала, чуть не надорвалась.

— Ничего подобного! — Мой собеседник обиделся и возмутился. — Мы сообщали о себе во все справочные службы, и в «09», и в «07», и в издательства, выпускающие телефонные справочники. Другой вопрос, и в этом вы совершенно правы, почему вместо наших телефонов дают номера мошенников?

— А вы не пытались сами позвонить в ту же «09» и спросить у них свои координаты?

— Нет. — Вениамин Гаврилович засмеялся. — Мой склероз еще не настолько запущен, я свои телефоны помню наизусть. Ну что ты будешь делать! Стараюсь понравиться милой девушке, глазки строю, а она видит во мне только склеротика и маразматика. Хотя… — он посерьезнел, — вы совершенно правы. Я вовсе не витаю в облаках и смотрю на вещи здраво. Конечно, все и всех надо перепроверять. Звонили в справочные мои сотрудники, но это было давно, когда мы только-только учредили организацию. И им сообщили какой-то телефон, не наш. Тогда они спросили про «Фауну», и им тут же дали наш телефон. Но никого это не насторожило — ну есть в Москве еще одна организация, защищающая животных, что ж тут плохого. Это не тот род деятельности, где уместно говорить о конкуренции. Я считаю, что чем больше их будет, тем лучше.

— И вас не смутило, что для того, чтобы узнать ваш телефон, нужно знать, что организация называется «Фауна»? Не «Зоологическая помощь», не «Братья наши меньшие», а именно «Фауна»? — спросила я.

— Видите ли, — Вениамин Гаврилович смутился, — тогда мы планировали, что пройдет месяц-другой, и о нашей организации все заговорят. На помощь прессы рассчитывали, на громкие имена наших учредителей. А пресса, это не в упрек вам, но все же… к нам осталась равнодушна. Сенсаций у нас нет, все буднично, обыкновенно. Но, знаете, Сашенька, звонков-то нашим диспетчерам очень много поступает. Как-то людям удается о нас узнать.

Беседу нашу бесконечно прерывали — стоило мне задать вопрос, как в кабинет Ильина кто-нибудь заглядывал — то ли врач, то ли медсестра, и со словами «Вениамин Гаврилович, там сложный случай», уводили его. Каждый раз он виновато улыбался, умолял простить его и дождаться, говорил «я буквально на минуточку», и исчезал на двадцать-тридцать минут. В результате коротенький разговор растянулся часа на четыре. Но меня это не раздражало. Кабинет директора клиники не отпугивал посетителей, а приваживал. У меня ни разу не возникло ощущения, что я нахожусь в лечебном учреждении, тем более в стоматологическом. Через дубовую дверь не проникали ни отвратительные звуки бормашины, ни запахи лекарств. Стены, которые во всех больницах норовят выкрасить белой масляной краской, здесь были обшиты деревом; отсутствовали ненавидимые мною лампы дневного света, их заменял домашний абажур на длинном шнуре, под которым располагался журнальный столик. Но более всего настраивали на лирический лад плюшевые диван и кресла, в одном из которых я и окопалась. По стенам кабинета были развешены портреты собак. Именно портреты, то есть собачьи лица крупным планом. Здесь были веселые улыбающиеся собаки, были грустные, несчастные, были удивленные и обиженные и только одна сердитая.