Часы смерти - Джон Диксон Карр
– А, это? – сказал доктор Фелл без всякого интереса. Он взглянул сначала на предметы на кровати, потом на коробку в нише. – Я знал, что мы найдем бо`льшую часть этих вещей, пусть даже и не был уверен, что именно в этой комнате. Так что они не произвели на меня впечатления. Наоборот, они дали мне версию. Я знал, что мы обязательно обнаружим стрелку от часов и чью-то перчатку, а также, вероятно, браслет и часы. Но я был абсолютно убежден, что единственный предмет, которого мы не найдем…
– Да?
– Это часы, украденные с экспозиции в «Геймбридже». Такова моя позиция. У меня есть версия, которая, по моему убеждению, является правильной. Имеются два огромных препятствия; скажу сразу, к самой версии они отношения не имеют, но они помешают вам или кому-то еще поверить в нее. Я нашел способ преодолеть одно из этих препятствий. Но второе представляется мне настолько громадным, что, честно признаюсь, устранить его может разве что чудо… С другой стороны, в вашей собственной версии есть одно очень слабое звено…
– Это не версия. Вот здесь, на кровати и в коробке, лежат факты, в буквальном смысле слова твердые, неопровержимые факты. Вы признали, что даже без них мы могли бы осудить Элеонору Карвер за убийство в универмаге…
– И за убийство Эймса тоже, не забывайте об этом, – напомнил доктор Фелл, направив на него указательный палец. – Только убийство Эймса делает вашу версию законченной и подтверждает все в целом.
– Что ж, если суд присяжных поверит, что она зарезала дежурного администратора, он вряд ли проявит большую неохоту, склоняясь к мысли, что она убила также и инспектора полиции. Я готов даже допустить, что у них не будет полной уверенности во втором случае. Если мы повесим ее за убийство Ивэна Мандерса, тот факт, что у суда присяжных, в конце концов, остались сомнения в ее причастности к убийству Джорджа Эймса, послужит ей слабым утешением… А мое дело против нее в отношении убийства Эймса не менее прочно обосновано.
– Я знаю. Но я не хочу больше слушать об уликах, фактах, доказательствах. Просто, чтобы все встало на свои места, прежде чем я начну, расскажите мне в точности, что, по вашему мнению, произошло здесь прошлой ночью.
Хэдли присел на край кровати и принялся неторопливо набивать трубку.
– Как я себе все это представляю – я не говорю, что это окончательный вариант, позже мы можем внести все необходимые поправки, – Элеонора знала, что за домом следит полицейский и пытается завязать знакомство с его жильцами в этом пабе на…
– В пабе, в котором Элеонора, насколько нам известно, никогда даже не бывала. Не говоря уже о том, чтобы распознать переодетого полицейского среди его завсегдатаев.
Хэдли посмотрел на него почти добродушно:
– Намерены сражаться за каждый квадратный дюйм своей территории, не так ли? Ну, дело ваше. Ни одно из этих возражений гроша ломаного не стоит… Карвер подозревал, что этот человек – полицейский (он сам нам так сказал), а Лючия Хандрет знала это наверняка (тоже с ее собственных слов). Теперь посмотрим, насколько велика вероятность того, что оба они будут держать эту новость в секрете и никогда ни с кем не поделятся своими впечатлениями. Такая вероятность практически равна нулю! Новость все равно выплывет наружу, пусть даже в каком-нибудь праздном разговоре. Если у Карвера были свои причины опасаться, что его любимая воспитанница замешана в геймбриджском деле (как, по вашим словам, он вам сказал), он бы так или иначе намекнул ей на это. Короче, существует десяток путей, как она могла бы об этом узнать… Особенно если учесть, – сказал Хэдли, пытаясь раскурить трубку, – что она, вероятно, подозревала, что кто-то в доме шпионит за ней, знает ее секрет и готовится рассказать полиции о том, что…
– А! – выдохнул доктор Фелл. – Вот мы и вернулись к нашему таинственному обвинителю, не так ли? И кто же это был?
– Миссис Миллисента Стеффинз, – спокойно ответил главный инспектор. – И я назову вам несколько весьма веских причин, почему я так думаю, черт меня возьми. Я не стану настаивать на тех очевидных фактах, что, во-первых, она относится как раз к тому типу людей, которые пишут анонимные письма, следят за домашними и тайком обращаются в полицию; во-вторых, ей, скорее всего, известно о тайнике за панелью, о котором вряд ли будет знать жилец или гость; и, в-третьих, она должна была хорошенько позаботиться о том, чтобы Карвер не понял, кто первый обвинил его любимую воспитанницу и пустил полицию по ее следу… Вот, – сказал Хэдли, и губы его медленно расползлись в усмешке, – вот вам мое объяснение упорного молчания обвинителя безо всякой там туманной чепухи. Я не стану тогда говорить…
– Хорошо-хорошо, – запальчиво перебил его доктор Фелл, – забудьте все, что вы не станете говорить. Сотрите и изгоните из своей памяти вещи, которые, на ваш взгляд, не стоят упоминания. Мне интересно, что вы можете сказать о Стеффинз?
Хэдли легонько постучал мундштуком трубки по передним зубам.
– Я попрошу вас вспомнить беседу с ней об Элеоноре.
– Так. И что там с этой беседой?
– Вы, без сомнения, согласитесь, что трудно встретить человека болтливее ее?
– Да.
– И что она кричала на весь свет о любовных свиданиях Элеоноры на крыше, о ее неблагодарности, эгоизме, жадности – по сути, обо всех ее пороках, кроме…
– Да-да, я слушаю.
– Кроме, – повторил Хэдли, подавшись вперед после паузы, – единственного, который в самом деле важен для этого расследования и важности которого она не могла не понимать. Она должна знать о клептомании – а ведь подленькое исподтишка упоминание об этом принесло бы девушке гораздо больше вреда, чем все ее остальные нападки, – и тем не менее она ни словом не обмолвилась на этот счет – ни до, ни после того, как мы заговорили об ограблении «Геймбриджа». В данном вопросе она оказалась на редкость сдержанной. Ну просто слишком неразговорчивой. Когда разговор об убийстве в универмаге все-таки состоялся и мы прямо обвинили в нем одну из женщин, сказали им об этом
