Три гроба [Литрес] - Джон Диксон Карр
– Тогда давайте вернемся к Барнаби. Известно ли вам, почему он решил написать эту картину? Или когда он начал ее писать? Что-нибудь?
– Мне кажется, он написал ее еще год назад, а то и все два. Я хорошо ее запомнил, потому что это был самый большой холст в его мастерской. По мере необходимости он поворачивал ее обратной стороной и пользовался как ширмой или перегородкой. Один раз я у него спросил, что он хотел ею сказать. Барнаби ответил: «Воображаемый образ чего-то, что я никогда не видел собственными глазами». Он дал ей какое-то французское название – «Dans L’Ombre des Montagnes du Sel»100 или что-то в этом духе. – Петтис умолк и постучал кончиком незажженной сигареты о портсигар. Его любопытный неутомимый мозг снова вовсю включился в работу. – Да! Я вспомнил! Барнаби сказал: «Тебе не нравится? Гримо оторопь взяла, когда он ее увидел».
– Почему?
– Я не стал спрашивать. Сказав это, он рассмеялся, и я подумал, что это он так пошутил или похвалился. Очень на него похоже. Потом картина долго пылилась в студии. Так долго, что я очень удивился, когда Гримо примчался в пятницу утром и захотел ее купить.
Хэдли резко наклонился вперед:
– Значит, вы там присутствовали в тот момент?
– Где? В мастерской? Я заскочил к Барнаби пораньше, зачем – уже не помню. Гримо ворвался…
– Расстроенный?
– Да. То есть не совсем. Я бы сказал – взбудораженный, – поделился воспоминанием Петтис, украдкой поглядывая на Хэдли. – Потом затараторил в этой своей манере пулеметной очереди: «Барнаби, где твоя картина с соляными горами? Она мне нужна. Называй цену». Барнаби странно на него посмотрел. Подошел к нему, прихрамывая, указал на картину и произнес: «Она твоя, старина. Если хочешь, забирай». Гримо ответил: «Нет, она мне нужна для определенных целей, поэтому я настаиваю на том, чтобы заплатить за нее». Тогда Барнаби назвал символическую цену в десять шиллингов. Гримо торжественно достал чековую книжку и выписал чек на десять шиллингов. Он сказал только, что уже выбрал место на стене в своем кабинете, куда ее следует повесить. На этом все. Он унес картину вниз, а я вызвал ему такси.
– Обернул ли он картину чем-нибудь? – резко спросил доктор Фелл, да так резко, что Петтис чуть не подпрыгнул.
Доктор Фелл наклонился вперед, опираясь обеими руками на стоящую перед ним трость. Ни к каким другим словам Петтиса он не проявил столько живого интереса, если не сказать жгучего внимания, как к истории про картину. Петтис посмотрел на него с любопытством.
– Интересно, почему вы об этом спрашиваете? – поинтересовался он. – Я как раз собирался рассказать о том, какую суету Гримо устроил ради того, чтобы упаковать ее. Он попросил дать ему бумагу, на что Барнаби ответил: «И где я, по-вашему, должен достать лист бумаги – достаточно большой, чтобы обернуть ее? К чему эта стыдливость? Забирайте ее так». Однако Гримо настоял на том, чтобы спуститься вниз и взять рулон упаковочной бумаги в одном из магазинов. Барнаби выглядел очень раздраженным.
– Вы не знаете, Гримо сразу поехал с ней домой или нет?
– Точно не скажу, но, по-моему, он хотел, чтобы ее оформили в раму.
Доктор Фелл с кряхтением откинулся на спинку и, несмотря на дальнейшие наводки Петтиса, вопросов больше не задавал. Хэдли продолжал допрос еще какое-то время, однако, по наблюдениям Рэмпола, больше ничего важного сказано не было. Когда речь заходила о вопросах личного характера, Петтис отвечал сдержанно, хотя, как он сам сказал, скрывать тут было нечего. Ни в домашнем кругу Гримо, ни в дружеском не наблюдалось никаких скандалов и напряженных моментов, кроме разве что соперничества Мэнгана и Барнаби. Барнаби всерьез увлекся Розеттой Гримо, хотя и был на тридцать лет ее старше, его ухаживания были одновременно ленивы и ревнивы. Доктор Гримо это никак не комментировал, но, можно сказать, поощрял. Впрочем, заметил Петтис, ничего против Мэнгана он тоже не имел.
– Как бы то ни было, джентльмены, я думаю, вы вскоре поймете, что все это дела второстепенные, – заключил Петтис, поднимаясь со стула, когда Биг-Бен пробил десять. – Вряд ли вам удастся связать преступление на почве страсти с кем-то из нашей компании. Что касается финансовой стороны дела, тут я вам тоже мало что могу рассказать. Я полагаю, у Гримо все было хорошо. Его юристами были Теннант и Уильямс из Почетного общества Грейс-Инн… Ах да! Не согласитесь ли вы отобедать со мной в это мрачное воскресенье? Я живу недалеко, всего лишь на другой стороне Рассел-сквер. Вот уже пятнадцать лет я снимаю номер из нескольких комнат в отеле «Империал». Если вы собираетесь вести расследование где-то в этом районе, вам будет удобно. Кроме того, может быть, доктору Феллу хочется обсудить истории о призраках?..
Он улыбнулся. Доктор Фелл тут же принял предложение, не дав Хэдли и лишней секунды на то, чтобы отказаться, и Петтис ушел в более жизнерадостном расположении духа, чем ступил на порог. Когда за ним закрылась дверь, все трое переглянулись.
– Что скажете? – пророкотал Хэдли. – На мой взгляд, он достаточно прямодушен. Конечно, мы все проверим. Самое важное и впечатляющее соображение, которым он с нами поделился таково: зачем кому-то из них совершать убийство именно в ту ночь, когда их отсутствие в конкретном месте будет наиболее заметно? Мы допросим Барнаби, но он, скорее всего, тоже непричастен – одной этой причины достаточно…
– И в прогнозе погоды сказали, что снега не будет! – добавил доктор Фелл с ноткой одержимости. – Хэдли, это же разбивает вдребезги все наши выкладки! Все дело переворачивается вверх тормашками, правда, я пока не понимаю, в каком плане… Калиостро-стрит! Нам пора отправиться на Калиостро-стрит! Лучше идти куда-то, чем сидеть в потемках.
Полный решимости, он потянулся к плащу и широкополой шляпе.
Глава тринадцатая
Тайная квартира
Серым воскресным утром Лондон был настолько безлюден, что казался вымершим на многие мили. Калиостро-стрит, на которую только что свернула машина Хэдли, выглядела так, словно она никогда не пробудится от мертвого сна.
Как рассказывал доктор Фелл, эта улица представляла собой невзрачные ряды магазинов и домов с меблированными комнатами. Она была расположена на задворках Лэмбс-Кондуит-стрит – длинной и узкой магистральной улицы, которая служила своеобразным центром торговли и простиралась с севера тихой Гилфорд-стрит на юг до Теобальдс-роуд, главной транспортной артерии. Вход
