Часы смерти [Литрес] - Джон Диксон Карр
Странно все это, – неожиданно сказал Хастингс. – Он был в маленьких очках, стекла отсвечивали, и мне не удавалось поймать выражение его глаз. Но когда я был еще мальчишкой, у меня была тетя, которая проповедовала отказ от вивисекции; она имела привычку расклеивать свои бесчисленные плакаты в самых неожиданных местах. На одном, помнится, был изображен врач… Так вот, именно о нем мне и напомнило выражение лица Боскомба, и он улыбался.
Я слушал весь этот сладкий яд, который он источал. Он собирался убить кого-то не потому, что у него были на то причины, и не потому, что он ненавидел этого человека. Ему просто хотелось понаблюдать за реакцией жертвы, когда он загонит его в угол и станет играть у него на нервах, а потом скажет, чтобы тот приготовился к смерти. В общем, что-то бредовое и жуткое… Он хотел, чтобы Стенли присоединился к нему. Неужели Стенли не нравится эта идея? Нет, ну конечно же она ему нравится. И неужели Стенли не хотелось бы натянуть полиции нос за то, что она выкинула его на улицу, совершив идеальное убийство или хотя бы помогая совершить таковое? Он распланирует все детали, говорил Боскомб. Его, видите ли, интересовала реакция Стенли, когда перед ним вновь предстанет жупел убийства, разрушивший его карьеру.
Я мог видеть одну сторону кресла и часть лица человека, смотревшего куда-то в сторону. Но лучше всего мне была видна его рука, лежавшая на подлокотнике. Когда Боскомб заговорил о том, чтобы натянуть полиции нос, она начала сжиматься и разжиматься. Затем она сжалась в кулак, приобрела странный синеватый оттенок и потом разжалась снова. А Боскомб все ходил и ходил взад-вперед перед креслом, в этом своем длинном халате, мимо необычной черно-желтой ширмы, расписанной языками пламени и маленькими чертиками; и он улыбался, показывая зубы.
К Мельсону вернулось тягостное ощущение чего-то мерзкого, по коже пробежал озноб. Теперь это бывало с ним всякий раз, когда он вспоминал ширму с рисунком sanbenito – робы, в которую облекались мученики auto-da-fe во время шествия к месту сожжения. Живые образы заметались по белой гостиной, все сидели не шевелясь, а Лючия Хандрет тихо заметила:
– Насколько я знаю, наш дорогой мистер Боскомб увлекается испанской инквизицией.
– Да, – кивнул доктор Фелл, – правда, я смотрю на нее несколько по-другому. Если вы, друзья мои, по-прежнему разделяете популярное мнение о том, что испанская инквизиция была лишь образчиком безумной, животной жестокости, вы знаете о ней так же мало, как и Боскомб. Ну да не будем сейчас об этом. Продолжайте, молодой человек.
Хастингс дрожащей рукой поднес к губам сигарету, и Лючия чиркнула для него спичкой.
– Ну, я ползком вернулся на наше обычное место. Не стану скрывать, я сильно нервничал. После того, что я услышал, я чуть было не начал бояться крыши и всего, что может по ней расхаживать. Разумеется, я решил, что этот разговор велся несерьезно. Когда появилась Элеонора, я не стал ей ничего рассказывать, но она заметила, что мне было не по себе, и я спросил у нее, кто такой Стенли… И еще я очень хорошо запомнил, как Боскомб сказал: «Нужно, чтобы это было вечером в четверг».
Эта фраза засела у меня в голове, и я все думал, гадал и… да, почти надеялся, признаться…
– Надеялся? – переспросил доктор Фелл.
– Погодите, сэр, – резко сказал Хастингс. – Погодите минутку. Моя работа пошла к черту. Я подкрадывался к окну в крыше в другие вечера, но не услышал больше ни слова об этом даже в те два-три вечера, когда сюда приходил Стенли. Не скажу, что я забыл обо всем, но тяжелые мысли перестали меня мучить, и слова «нужно, чтобы это было вечером в четверг» уже не звенели беспрестанно у меня в голове.
До сегодняшнего вечера. Самой неотвязной мыслью, которая как наваждение преследовала меня везде и всюду, был вопрос: «Как они собираются выкручиваться? Каким образом могут они совершить это идеальное убийство, чтобы их потом не повесили?» Но к сегодняшнему дню даже это все улеглось – пока не наступил вечер.
Я взобрался на клен ровно без пятнадцати двенадцать. Я запомнил точное время, потому что часы на башне как раз пробили четверть. И я не захватил никаких книг; все, что у меня было с собой, – довольно странное обстоятельство, как вы увидите впоследствии, – это засунутая в карман газета. Дерево – вы, наверное, это заметили? – поднимается мимо одного из окон Боскомба. Никаких проблем из-за этого у меня никогда не возникало: его окна всегда были закрыты и занавешены плотными черными шторами. Но сегодня я заметил нечто из ряда вон выходящее. Светила луна, свет падал прямо на окна, и я увидел, что в окне напротив дерева разбито стекло одной из створок и сама она прикрыта неплотно.
Забавно, как работает человеческий мозг. Единственное, о чем я тогда подумал, – что мне придется быть осторожнее, а то Боскомб услышит шорох или шелест ветвей. Но когда я уже перекинул ногу через водосточный желоб, мне вдруг пришло в голову заглянуть к Боскомбу.
Я подождал, пока дыхание восстановится, потом подобрался к окну на крыше. На открытых местах мне пришлось пригибаться очень низко, поскольку луна светила ярко, а я не хотел, чтобы меня видели из других домов. Тут-то я и услышал доносившийся из комнаты голос – очень тихий, почти что шепот. У меня вдруг все похолодело внутри, желудок сжался в тугой комок, а руки так затряслись, что я едва не упал вперед на острый край рамы. Боскомб говорил: «Мы сделаем дело ровно через пятнадцать минут – или никогда. Теперь уже слишком поздно отступать».
Меня так трясло, что пришлось растянуться по скату крыши во весь рост. Пальто сбилось мне под мышки и, понимаете, так все перекрутилось, что чертова газета понемногу вылезла из кармана. Повернув голову, я мог видеть ее так же… так же близко, как человека, который собирается в вас стрелять. Лунный свет падал прямо на нее, и я прочел сверху дату: «Четверг, 4 сентября».
Он с шумом втянул в себя воздух. Огонек его сигареты
