Найо Марш - Чернее некуда
И подойдя в плотную, она продолжала:
— Я рассказала мужу про вас и про бедную кошечку. Дорогой, это мистер Уипплстоун, наш новенький, из номера один по Уок, помнишь?
— Приветствую! — сказал полковник Кокбурн-Монфор.
Мистер Уипплстоун, исполняя, как он его понимал, желание Аллейна, старательно изображал светского человека.
— Как поживаете? — сказал он и продолжил, обращаясь к даме: — Вы знаете, мне так стыдно за себя. Мне и в голову не пришло, когда мы знакомились, что ваш муж это тот самый Кокбурн-Монфор. Из Нгомбваны, — добавил он, увидев, что она не понимает, о чем речь.
— А, вы об этом. Мы предпочитаем «Кокбурна» опускать. Люди вечно перевирают эту половину нашей фамилии, — сказала миссис Кокбурн-Монфор, внимательно оглядев Аллейна и снова переведя взгляд на мистера Уипплстоуна, который подумал: «По крайней мере, оба вроде бы трезвы»; — впрочем, ему тут же пришло в голову, что скорее всего, напиться в лоск им уже просто не удается. Он представил Аллейна и дама немедля сосредоточила все внимание на нем, лишь временами бросая загнанный, но дружеский взгляд на Трой, которой в свой черед занялся полковник, предварительно окинув ее долгим, остекленелым взором.
В сравнении с Санскритами, думал мистер Уипплстоун, они все же не так ужасны или, если быть точным, ужасны на более приемлемый манер. Полковник хриплым голосом рассказывал Трой, что когда Президент приветствовал Аллейнов, они с женой только что не наступали им на пятки. Его явно разбирало любопытство относительно причин столь сердечного приема, и он принялся без особых изысков и околичностей вытягивать из Трой потребные сведения. Бывала ль она в Нгомбване? И если бывала, как это им удалось ни разу не встретиться? Уж он-то точно бы ее не забыл, если б хоть раз увидел, прибавил полковник, слегка выкатывая глаза и подкручивая воображаемые усы. Его настырность начала действовать Трой на нервы и она решла, что самый простой способ отвязаться от него — это сказать, что муж учился с Президентом в одной школе.
— А! — сказал полковник. — Вон оно что? Ну тогда понятно.
Трудно сказать, почему эта реплика показалась Трой оскорбительной.
Внезапно все голоса стихли и сразу стал слышен оркестр. Он уже добрался до наших дней и наигрывал из «Моей прекрасной леди», когда в залу вошли Президент и его приближенные. С важностью, без малого королевской, они проследовали к возвышению под африканским трофеем. В тот же миг, заметил Аллейн, в самом темном углу галереи возник и замер, оглядывая толпу, Фред Гибсон. Оркестр играл «Если повезет чуть-чуть», и Аллейн подумал, что это могло бы быть музыкальной темой Фреда. Когда Громобой достиг возвышения, оркестр уважительно приглушил звучание.
Откуда ни возьмись появился и застыл, образовав центральную фигуру варварского трофея, церемониальный копьеносец — весь в перьях, в ручных, ножных и шейных браслетах, в львиной шкуре. Громобой уселся. К краю возвышения вышел посол. Дирижер взмахнул палочкой и музыканты сыграли несколько звучных, призывающих к почтительному вниманию тактов.
— Ваше Превосходительство, господин Президент, сэр. Милостивые лорды, леди и джентльмены, — произнес посол. В течение некоторого времени он продолжал приветствовать своего Президента, своих гостей и — в самых общих выражениях — замечательное взаимопонимание, утвердившееся между его правительством и правительством Объединенного королевства, взаимопонимание, которое служит залогом продолжения постоянно развивающегося… — тут смысл его речи несколько затуманился, однако он сумел закруглить ее несколькими эффектными фразами и сорвать учтивые аплодисменты.
Затем поднялся Громобой. Я обязана запомнить все это, — думала Трой. Точно. Отчетливо. Запомнить все. Похожую на гусарский кивер шапку седых волос. Игру света во впадинах висков и щек. Тугой синий мундир, эти белые лапищи, мерцание оружия. И фон, фон, ради всего святого! Нет, я обязана это запомнить, просто обязана.
Она взглянула на мужа, тот приподнял в ответ одну бровь и прошептал:
— Я спрошу.
Трой стиснула его руку.
Громобой говорил недолго. Чудовищные раскаты его голоса оставляли впечатление будто звучит не человеческий инструмент, а какой-то гигантский контрабас. Как и можно было ожидать, он говорил о вечных узах дружбы, связывающих страны Содружества. Несколько менее официально прозвучали слова о радости, доставленной ему возвращением в любимые места его юности. Развивая эту тему, он к великому неудовольствию Аллейна, остановился на своих школьных днях, на зародившейся тогда, вовек нерушимой дружбе. Тут он принялся обшаривать глазами аудиторию и, отыскав свою жертву, послал Аллейнам ослепительную улыбку. Гости оживленно зашептались, а чрезвычайно развеселившийся мистер Уипплстоун пробормотал нечто о «средоточии всеобщего внимания». Несколько звучных общих мест завершили маленькую речь. Когда унялись аплодисменты, посол объявил, что торжества переносятся в парк, и в тот же миг шторы раздернулись и распахнулись шесть доходящих до полу окон. За ними обнаружился чарующий вид. Золотистые звездообразные фонари, уменьшаясь в размере, сходились вдали, отраженные в маленьком озере, также вносившим свой вклад в ложную перспективу, которая замыкалась на дальнем его конце ярко освещенным ало-белым шатром. Баронсгейтские «Прекрасные виды» могли гордиться своей работой.
— Постановка, как почему-то хочется все это назвать, просто великолепна, — сказал мистер Уипплстоун. — Мне не терпится поглядеть как вы оба будете красоваться в шатре.
— Зря вы так налегали на шампанское, — ответил Аллейн, и мистер Уипплстоун издал в ответ уютный воркующий звук.
Официальные лица вышли в парк, следом потянулись гости. Адъютант, как и было условлено, отыскал Аллейна с Трой и проводил их до шатра. Громобой радостно встретил их и представил десятку важных гостей, среди которых к веселому удивлению Аллейна оказался и его брат Джордж, далеко не единожды занимавший в ходе своей дипломатической карьеры пост посла в самых разных странах. Остальные важные лица были по-преимуществу прежними британскими губернаторами Нгомбваны и представителями соседствующих с ней независимых африканских государств.
Было бы неверным сказать, что для Громобоя установили в шатре подобие трона. Его кресло располагалось не выше прочих, однако оно стояло отдельно от них, а прямо за ним утвердился церемониальный копьеносец. От президентского кресла, как от острия стрелы, двумя шеренгами расходились кресла гостей. Со стороны дома, подумал Аллейн, да и оттуда, где по берегам озера расселись прочие гости, было чем полюбоваться.
Музыканты сошли с галереи и скромно уселись поближе к дому, среди деревьев, частично скрывавших оконца уборной, о которые Гибсон говорил Аллейну.
Когда все уселись, из темноты выкатили большой экран, заслонивший высокие окна, которые смотрели по-над озером на шатер. В луче проектора на экране возникли картины дикой природы Нгомбваны. Группа настоящих нгомбванских барабанщиков появилась перед экраном, фонари в саду потускнели, барабанщики начали представление. Барабаны рокотали, то усиливаясь, то слабея, рассыпаясь дробью и бухая, тревожные в своей монотонности, неуместные в этой обстановке, они создавали на резкость устрашающий шум. Отряд воинов, размалеванных и вооруженных, выскочил из темноты и ударился в пляс. Ноги их тяжело и гулко опускались на подстриженную траву. Какие-то незримые в темноте люди, скорее всего нгомбванцы, принялись хлопать в ладоши, отбивая ритм. Все большее число гостей, ободренных то ли шампанским, то ли тем, что и их в темноте разглядеть было трудно, присоединялось к этому тяжеловесному сопровождению воинственного танца. Представление завершилось оглушающим грохотом.
Громобой произнес несколько пояснительных слов. Снова начали разносить шампанское.
Если не считать Президента, Нгомбвана произвела на свет только одну знаменитость: певца, который был, строго говоря, басом, но обладал поразительным вокальным диапазоном, выходившим за пределы четырех октав, по которым его голос разгуливал без малейших намеков на срывы или модуляции. Его настоящее имя, которого ни один европеец выговорить не мог, пришлось сократить до простенького «Карбо», под этим прозвищем он и приобрел мировую славу.
Ему-то и предстояло появиться сейчас перед публикой.
Он вышел из темноты бальной залы и встал перед экраном, освещенный сильным прожектором: чернокожий мужчина в обычном смокинге, но с совершенно необычным выражением исключительности, сквозившем в его облике.
Все золотистые звезды, все огни в доме погасли. Лампочки оркестрантов были прикрыты темными абажурами. Гореть остался один-единственный фонарь, тот самый, на который так сетовал Гибсон — над Президентом, — теперь только его и певца на другом краю озера удавалось различить в окутанном тьмой парке.
