Дело об «Иррегулярных силах с Бейкер-стрит» - Энтони Бучер
— Не уверен, — произнёс голос позади Морин.
Голос был очень тихий — почти как у комара, вздыхавшего Алисе на ухо в железнодорожном вагоне,[37] — так что Морин инстинктивно посмотрела вниз, хотя пожилой человечек был почти такого же роста, как она.
— Прошу прощения, — сказала она.
— Полагаю, — произнёс Джонадаб Эванс, — что общедоступный перевод этих слов должен звучать как: «Чёрт возьми, кто вы такой?»
— Верно, я не могу вас точно вспомнить… — улыбнулась Морин.
— А ведь мы виделись. На вокзале с Ридгли и доктором Боттомли — помните? Полагаю, я был малозаметен; я всегда такой.
— О! Так вы…
— Джон ОʼДаб. Да. Создатель того стойкого и сиятельного авантюриста, достопочтенного Дерринга Дрю. Иногда, — продолжал он, — я думаю, что творчество медиума в трансе безопаснее всего — знаете, вроде «Откровений духа Шекспира».[38] Тогда никто и никогда не сможет встретиться с автором во плоти и разочароваться. В конце концов, нужно быть достаточно логичным, чтобы понимать, что если человек сам прекрасный и романтический герой, он вряд ли станет тратить время, описывая прекрасных и романтических героев.
— Думаю, вы милый, — неожиданно произнесла Морин.
Мистер Эванс просиял.
— Выпьете? — проговорил он. Вполне обычные слова; Морин слышала их и была им рада на десятках вечеринок. Но мистер Эванс сумел придать им столь восхитительную эдвардианскую галантность, что почти казалось, будто он произнёс: «Не принести ли вам льда в оранжерею?»
— Нет, спасибо, — с сожалением проговорила она. — Я, так сказать, на посту. Но что вы имели в виду, говоря, что не уверены?
— Не уверен в беспощадном правосудии герра Федерхута, — нахмурился он. — Современная политика, особенно политика иностранных наций, не по моей части, за исключением тех случаев, когда я нахожу нужным организовать встречу Дерринга Дрю с подлым международным шпионом. Тогда, естественно, безопаснее всего сделать моего злодея агентом тоталитарных держав; американская литература объявила сезон охоты на них открытым. Но, при всей моей невежественности, я не могу не думать, не чувствовать, и не волноваться. И мне кажется, мисс ОʼБрин, что отказаться от милосердия — значит отказаться от человечности. Если для уничтожения зла мы возьмёмся за его оружие, то со временем поймём, что уничтожили мы лишь лучшее в нас самих.
Тяжёлый голос Федерхута, служивший басовым аккомпанементом этому диалогу, ненадолго затих, поскольку к стоявшей вокруг него группе присоединился Ф. Х. Вейнберг.
— Чудесно, мистер Федерхут, чудесно! — восклицал продюсер, как будто слышал весь разговор. — Вы очень вдохновляете нас здесь, в Голливуде. Вы указываете нам пути, по которым мы должны следовать.
— Рад, что вы видите правду, мистер Вейнберг. Быть может, в ваших руках и в руках вашей промышленности лежит судьба борющегося человечества. Вы не забыли собраний, о которых вы говорили, на которых вы представите меня моим изгнанным соотечественникам?
— Как я могу забыть об этом, мистер Федерхут? За кого вы меня принимаете? Но я сделаю даже большее. Говорю вам: «Метрополис» выпустит антинацистскую картину, которая всколыхнёт мир. Думаете, антинацистские картины уже были? Ха! Подождите, пока увидите эту. Мы вложим в неё все лучшие ресурсы «Метрополиса», как сейчас мы делаем это с «Пёстрой лентой», волнующим приключением Шерлока Холмса, которое с нетерпением ждёт вся Америка.
Вырулив, наконец, к нужной теме, мистер Вейнберг удовлетворённо вздохнул и вновь погрузился в молчание.
В углу комнаты, спрятавшись за изысканным цветочным декором в форме персидской туфли (причудливая идея, предложенная доктором Руфусом Боттомли), сидел детектив-лейтенант Э. Джексон из полицейского департамента Лос-Анджелеса. (Что стояло за этим Э., осталось глубокой загадкой, так и не решённой всеми профессиональными навыками его товарищей, долго ломавших над ней голову и, с неизбежной логикой, решивших звать его Энди.)
В данный момент лейтенант Джексон был примечательно несчастлив. Он совсем не интересовался ни кинопроизводством, ни тайнами холмсианских изысканий, хотя рассказы Дойла и были среди счастливейших воспоминаний его детства. На этот приём он пришёл, главным образом, потому, что у него был выходной, а приглашение исходило от его брата Пола. Когда два брата заняты столь несоответственной деятельностью, как работа сыщика и игра в кино, естественно, им суждено редко видеться, так что приветствуется всякая возможность. Но в последний момент Пол Джексон был отозван на студию для пересъёмок последнего фильма о Дерринге Дрю — пара сцен вызвала неуместный смех на предварительном показе в Помоне.
Лейтенант не знал никого из присутствующих, кроме Морин, с чьим братом Фергюсом сотрудничал при расследовании необычайного дела в прошлом январе.[39] А она была так занята остальными гостями, что ему пришлось тихо удалиться в уголок, с туповатым интересом наблюдая за происходящим и отмахиваясь от случайных репортёров, принимавших его за прославленного брата. Эта вполне естественная ошибка повторялась с монотонной регулярностью, нарушенной лишь одним джентльменом, только что прибывшим из бара и настаивавшим, что лейтенант — Гэри Купер.[40]
Джексон подумал, что это уж точно не отпуск посреди работы. Нельзя было представить себе ничего более далёкого от рутины преступления, чем это весёлое сборище прославленных личностей и паразитирующих на них протоколистов. Всё это полностью отличалось от его обычного распорядка и, кроме того, как он понял, оказалось ужасно скучно. Время было позднее; шансов, что Пол заглянет, уже почти не осталось. Он уже приготовился пробиваться сквозь толпу к ближайшему выходу, когда прямо на него выпорхнула женщина в невероятно зелёном одеянии.
— Я вас знаю! — вскричала она так, как Архимед кричал «Эврика!». — Вы Пол Джексон!
И детектив-лейтенант Э. Джексон из департамента полиции Лос-Анджелеса совершил один из немногих абсурдных поступков за свою эффективно организованную жизнь.
— Конечно, — сказал он. — И что я могу для вас сделать?
— Скажите, — зачирикала нетерпеливая девица, — это правда, что вы и Рита Ла Марр…
Конечно, Пол Джексон сам был виноват, что заманил брата на такую вечеринку. Лейтенант был уже готов приступить к блистательному и совершенно не подлежащему печати разъяснению
