Дело об «Иррегулярных силах с Бейкер-стрит» - Энтони Бучер
Собственно говоря, Морин, циркулируя среди вечеринки, страдала некоторым профессиональным беспокойством. «Пёстрой ленте» никто не уделил особого внимания. Всякий корреспондент (или колумнист, или как он там придумал называть себя, чтобы отличаться от обычного репортёра, стоящего за дверью) выискивал жертву, исходя из личной славы данного деятеля, и занимался этим весьма успешно, нисколько не думая о «Метрополис-Пикчерз».
— Социализированная медицина, — декламировал доктор Руфус Боттомли, шутливо шевеля своей эспаньолкой, — это одновременно и золотая цель, и бездна ужаса. Медицинская профессия не сможет долго без неё существовать, но вполне может быть ею и разрушена. Суть в том, что эта реформа, сколь бы настоятельной она ни была, должна исходить от самой профессии, а не тоталитарно навязываться извне произвольно созданной бюрократической властью. Мрмфк. Я слышал, что эксперимент в этом направлении проводится сейчас в Калифорнии. Не могли бы вы рассказать мне, сколь близок он ныне к успеху?
— Боюсь, — признал его колумнист, — я об этом не слышал.
— Чёрт возьми! — вскричал доктор Боттомли, трижды ритмично постучав по ручке кресла. — То есть человек приезжает из Ватерлоо, штат Айова, через Нью-Йорк, чтобы рассказать вам, калифорнийцам, про эксперимент, жизненно важный для всей нашей общественной структуры и проходящий сейчас прямо посреди вас? И это хвалёное всеведение прессы? О, тогда…
Морин подошла к столику у бара, где с бутылкой скотча и интервьюером, несомненно, расставляя их именно в таком порядке значимости, расположился Харрисон Ридгли III.
— Кампания за чистую литературу? — говорил он. — Ну, и прекрасно. Но при чём тут я?
— Я слышал, мистер Ридгли, что «До упада!» собираются запретить на всех прилавках этой страны.
— Для чистых, друг мой, нечисто всё вокруг, — рассмеялся Ридгли. — У меня есть неприятное подозрение, что парафраз этот повторялся уже не раз, и может показаться, что это обесценивает его притязания на истину; но, заверяю вас, я верю в него безоговорочно. «До упада!» современен. «До упада!» честен. Хуже всего, что «До упада!» увлекателен и популярен. Итак, «До упада!» должно быть горячим бризом разложения, проносящимся по прекрасному лику земли. И это вдохновляет меня на приятный лозунг: «С «До упада!» жарче, чем в торнадо».
— Но говорят, — настаивал интервьюер, — что ваши рассказы и особенно ваши рисунки вызывают эротический эффект в умах дегенератов. Можете ли вы что-либо сказать по этому поводу?
— Конечно, вызывают. Иначе зачем, думаете, я плачу Денни столь возмутительные суммы за его рисунки? Но нормальный человек, какое бы удовольствие он ни находил в эротике, контролирует свои импульсы в силу страха перед обществом, а неконтролируемые импульсы дегенерата едва ли нуждаются в моей помощи, чтобы проснуться. Смотрите, — он спокойно протянул гибкую руку и схватил Морин за запястье столь безразлично, словно она была всего лишь предметом мебели. — Вот чертовски привлекательная девица. Хорошо её разглядите. Итак, вы хотите обладать ей? Конечно, хотите. Как и я. Как и любой нормальный человек. Но мы этого не делаем. В то время, как дегенерат набросится на неё со вполне логичной несдержанностью вне зависимости от того, видел ли он хоть один рисунок Денни.
— Мистер Ридгли, — сказала Морин, высвободив руку, — страх перед обществом удерживает нас от много. Прямо сейчас он не позволяет мне нанести хороший удар правой по вашей мужественной современности.
Интервьюер сделал глоток и откинулся на спинку кресла. Сдаётся, это было бы неплохо.
— Ну-ну, — сказал Харрисон Ридгли III. — Пожалуйста, не разыгрывайте оскорблённую героиню. Вы просто подошли для иллюстрации как нельзя кстати и, естественно, должны понимать, что вы чертовски привлекательная девица.
— Я слышала это раньше, и тогда это нравилось мне больше.
— Вне всякого сомнения. Признаю, что, как правило, рыцарский подход куда эффективнее. Но мне уже не так легко напяливать лохмотья Галахада. Видите ли, когда-то я глубоко уважал женщин. Лишь тот, кто был таким, может знать вас такими, каковы вы есть. Я мог бы, — улыбнулся он, — поведать вам одну небольшую историю. Жила-была пастушка по имени Филлида, и жила она — не будет неуместным сказать «обитала» — в увитой виноградными лозами беседке, со своим братом, поэтом Корродоном. В один прекрасный день — и Судьба с ухмылкой распорядилась, дабы случилось это в счастливейший из месяцев…
Морин нетерпеливо встряхнула чёрной шевелюрой.
— Современность, как же, мистер Ридгли. Вы дёргаете за ниточки, которые ни разу никому не вытянули «Оскар». И, строго конфиденциально, они скрипят от натуги.
И она оставила мистера Ридгли со странной улыбкой болезненного удовлетворения созерцать пятую порцию виски.
— Боюсь, — объяснял Дрю Фернесс, — у меня в самом деле нет никакого представления об этом.
Проходившая мимо Морин улыбнулась. Колумнист, избравший профессора английского языка, был когда-то спортивным репортёром, и теперь ему не терпелось узнать, сколько игроков первого состава футбольной команды Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе за 1938 год явились на весеннюю тренировку.
— Тогда скажите, профессор, — неустрашимо продолжал он, — как вы думаете, велики ли шансы, что Кенни Вашингтон[33] получит этой осенью всеамериканское признание?
Фернесс бросил умоляющий взгляд на Морин, безмолвно прося избавить его от этого допроса, но она, притворившись, что не замечает его, направилась к Отто Федерхуту, общавшемуся с наиболее осведомлёнными в политике корреспондентами.
— Битва — не то слово, — говорил австриец. — И борьба — не то. Быть может, бой — но нет, и это не подходит. О нашем пишущем безумце должно сказать одно — он привнёс в ваш язык одно из наших благороднейших слов: Kampf. «Mein Kampf», — сказал он в своём слепом высокомерии. Но мы верим ему на слово и даруем это слово вам. Это unser Kampf, unser aller Kampf.[34] И эта Kampf касается всех нас, даже вас, — его тяжёлый, звучный голос слегка сбавил громкость. — Когда Австрия была Австрией, я знал её и любил за веселье и обаяние. Но я не был одним из тех, кто создал это обаяние. Я не
