Мэтью Перл - Тень Эдгара По

От моих усилий карета сдвинулась с места, покатилась, на ходу потеряв плохо закрепленное колесо, и, подобно гигантскому надгробию, скрыла под собой моего врага. Колесо задело и повредило паровую трубу, и вскоре следы борьбы потонули в клубах белого пара.

Я поднялся с пола, вернул клинок в ножны. Однако бешеное возбуждение триумфа не могло доставить меня домой; усталость и поврежденная нога позволили удалиться не более чем на десять футов от каретной фабрики, затем я упал. Опираясь на верную трость, я ковылял впотьмах и думал только о втором французе, который мог обнаружить меня в столь плачевном состоянии, не способного защищаться.

Дверь пакгауза, закрытая мной несколько секунд назад, вдруг содрогнулась от ударов, воздух пронзили крики.

— Кларк! — разорялся некто. Казалось, он далеко, но я знал: он рядом.

Возможно, виной был страх; возможно, дрожь во всем теле; возможно, изнурение. Не исключено, что имела место совокупность этих факторов; короче говоря, когда надо мной занесли руку, я капитулировал почти безропотно и поник под тяжелым ударом в ухо.

24

Обрывки разговоров, отмеченных непотребными выражениями, замирали, сливались в однородный гул. Взор прояснялся. Вокруг пили вино и пиво, отвратительный запах табачной жвачки наполнял мои ноздри. Я предпринял попытку выпрямиться, но обнаружил, что шея стянута. Комната, в которой я находился, имела много общего со злосчастной закусочной «У Райана» в черный день выборов. Вспомнились хмурые физиономии вигов четвертого участка. Я сел прямо, даром что голова кружилась.

Мимо канделябра прошла группа мужчин, все — чернокожие. Заведение было оккупировано чернокожими мужчинами и молодыми женщинами в ярких платьях. Теперь я разглядел и окна — не такой формы, как в закусочной «У Райана». Соседство женщин с мужчинами, совсем нехарактерное для Балтимора, вызвало в памяти Париж. А на плечах моих, как бы стянутых чем-то вроде смирительной рубахи, обнаружилось несколько тяжелых одеял.

— Ну как вы, мистер Кларк? С виду вроде получше.

Со мной говорил тот самый негр, что увел одного из французов.

— Кто ты?

— Меня зовут Эдвин Хокинс.

В висках застучала кровь.

— Это один из негодяев ударил меня? — спросил я, ощупывая голову.

— Нет, вас не тогда ударили, это вам так почудилось. Вы побежали прочь от каретной фабрики, да только всего полдюжины ярдов одолели. А голову об мостовую расшибли; моя вина, я вас подхватить не успел. Не волнуйтесь: тут вас не найдут. Тип, что за мной погнался, скоро отстал — как на грех, фонарь возьми да и попадись, вот он и разглядел, что не за той дичью охотится. Только, уж не сомневайтесь, он просто так не отстанет.

— А того, в здании фабрики, я убил? — Случившееся вдруг со всей отчетливостью встало в памяти, окатило липким ужасом.

— Нет — он вышел почти сразу за вами, да тоже упал. Видно, здорово ему досталось. Я послал за доктором — к чему вам убийство на душу брать?

Я беспокойно огляделся. Пивная примыкала к бакалейной лавке для чернокожих; скорее всего я оказался в старом городе, где-нибудь на Либерти-стрит, в одном из тех заведений, которые, по мнению балтиморской прессы, давно следовало бы закрыть по причине разлагающего влияния на низшие слои общества и подстрекательство к бунтам. В углу с видом заговорщиков сидели два мулата; один то и дело косился на меня. Я стал смотреть в другую сторону. Подозрительные взгляды прочих завсегдатаев не заставили себя ждать. И не потому, что я белый, — в пивной мелькали белые бедняки, делившие трапезу и вино с чернокожими; нет, по моему виду было ясно, что я попал в беду.

— Тут вам опасаться нечего, мистер Кларк, — с неподходящим к ситуации спокойствием произнес Эдвин. — Обсушитесь покамест, согрейтесь, отдохните.

— Помогая мне, ты ставишь свою жизнь под удар. Зачем? Ты ведь совсем не знаешь меня.

— Тут вы правы, мистер Кларк. Ну так я и не ради вас стараюсь, а в память человека, которого хорошо знал, — Эдгара По.

Я вгляделся в резкие, правильные черты темного лица. Наверное, чуть за сорок; из-за морщин можно дать больше. Вот только этот блеск в глазах — беспокойный, обычно спрятанный под полуопущенными веками юношеский блеск.

— Ты знал Эдгара По?

— Да, еще прежде, чем освободился.

— Так ты был рабом?

— Был. — Эдвин задержал взгляд на моем лице, раздумчиво кивнул. — Я был рабом мистера По.

Более двадцати лет назад Эдвин Хокинс был домашним рабом родственника Марии Клемм. Миссис Клемм, которую По называл Мамочкой, доводилась ему родной теткой по отцу, а когда он женился на юной Сисси, Мария Клемм стала ему заодно и тещей. После смерти хозяина Эдвина все рабы перешли в собственность миссис Клемм, тогда жившей в Балтиморе.

Приблизительно в это время Эдгар По бросил военную службу. Из форта Монро, что в Виргинии, он прибыл в чине сержант-майора и в уверенности, что отныне он — поэт, надо только завершить поэму «Аль-Аарааф», начатую еще в казарме. Процедура увольнения из армии была длительная и изнуряющая, Эдгару По требовалось официальное согласие сразу двух сторон, от которых он почти полностью зависел, а именно — его покровителя Джона Аллана и армейского начальства. Когда с бумажной волокитой было покончено, По временно поселился с миссис Клемм, увеличив немаленькую семью. Эдди, как его тогда называли, в армии значился под именем Эдгар А. Перри (молодой раб слышал, как По просил миссис Клемм поискать письмо на это имя). Причина? Пожалуйста — молодой поэт надеялся порвать связи с мистером Алланом, который не желал финансировать издание его стихов.

Итак, свободный от требований мистера Аллана и от армейской службы, Эдгар По освободился заодно и от всякой финансовой поддержки, и от помощи в обретении своего места в мире.

Мамочка Клемм, высокая крепкая женщина сорока лет, распахнула двери своего дома для Эдди По, словно он был ей родным сыном. Эдвину он казался человеком, предпочитавшим сугубо женское общество. Замученная болезнями близких родственников[22], миссис Клемм попросила племянника выступить от ее лица при продаже Эдвина, раба, полученного в наследство. Вскоре Эдди договорился с семьей Генри Риджвея — это была чернокожая семья — и продал Эдвина за сорок долларов. Детали этой сделки крайне меня заинтересовали. За молодого здорового крепкого негра По мог выручить пятьсот — шестьсот долларов, а то и больше — почему же он согласился на столь низкую цену?

— Все просто, — объяснил Эдвин. — Законодательство пытается ограничить освобождение рабов, поэтому процедура очень дорого стоит. Это чтоб рачительное хозяйствование не подрывать. Мистер По и его тетушка таких денег не имели. Зато нет такого закона, который не давал бы вольной черной семье купить раба, и нигде не прописано, какая должна быть минимальная цена. Выходит, продать свободному негру раба задешево, примерно по цене услуги в нотариальной конторе, это все равно что освободить его. Мистер По именно так и сделал. А еще это значит, что мне не обязательно было уезжать из Балтимора. Город, конечно, не лучший на свете, но я здесь родился и вырос. Знали бы вы, мистер Кларк, у скольких здешних негров жены и дети официально числятся в рабах!

— Не припомню, чтобы Эдгар По уделял внимание вопросам рабства, — заметил я. — Он не придерживался аболиционистских взглядов. — Строго говоря, мне всегда казалось, что По с недоверием относился к каким бы то ни было сообществам, течениям, взглядам — всему, что объединяет людей, не имеющих иных точек соприкосновения. — И однако, он оказал тебе такую услугу, потерял несколько сотен долларов — причем когда крайне нуждался в деньгах и поддержке.

— Вопрос не в том, что человек пишет, — отозвался Эдвин. — Особенно такой, который писательством на хлеб зарабатывает, как мистер Эдди, — он тогда только-только на это поприще вступил. Вопрос в том, что человек делает; по делам и судить нужно. Мне было двадцать лет. И мистеру По двадцать — он всего на несколько месяцев старше меня. Что он думал о рабстве, мне неведомо — он об этом помалкивал. Он вообще не отличался разговорчивостью. Друзей у него не водилось — одни знакомые, и тех мало. Видно, я мистеру Эдди самого его напомнил, вот он и решил освободить меня тем или иным способом. После освобождения мы не видались, но разве могу я забыть, какое добро мистер Эдди мне сделал! Мое сердце отдано мистеру Эдди — причем до сих пор, даром что я совсем недолго знал его. Освободившись, я нанялся в газетное издательство; я и теперь там работаю — упаковываю газеты. Их потом по Балтимору распространяют. Хорошо помню, как вы, мистер Кларк, пришли с претензиями к редактору — мистер Эдди тогда несколько недель как умер. Вы возмущались, что газетчики по косточкам его разбирают, а на могиле даже надписи нету. А я и не знал, где он похоронен, — от вас услышал. В тот день после работы я пошел на кладбище и оставил знак на могиле, а могилу по вашему описанию разыскал.