Всегда подавать холодным - Макс Александрович Гаврилов
Извольский поставил на стол бокал с коньяком и рассеянно расстегнул ворот.
Отец рассмеялся тихим смехом, встал и махнул сыну рукой:
– Пойдем, сыщик!
Они прошли в кабинет, где всю стену занимали книжные полки красного дерева, на которых хранилась библиотека – главная гордость старого графа. Василий Федорович достал из кармана ключик, прошел к противоположной стене, снял висящую в золоченой раме картину – портрет матери Извольского – и отпер ключом потайную дверцу. О тайном хранилище за портретом Андрей ничего не знал, он с удивлением смотрел, как отец вытаскивает наружу стопки бумаг, перетянутых атласными лентами разных цветов. Наконец старый граф закончил и, глядя на сына с улыбкой, кивнул на бумаги:
– Под синей лентой твои письма мне, под алой – стихи Вареньке! Под алой все запечатано, никто не читал. Я Григорию строго-настрого приказал следов на чердаке не оставлять, чернил добавлять по нескольку капель, чтоб незаметно было. – Граф сиял.
Извольский подошел к столу. В одном из конвертов обнаружились светлые локоны. Надпись гласила «Андрюше год». В следующем конверте он нашел склеенные клочки исписанной детским почерком бумаги. Это были его стихи, разорванные на части, заброшенные в дальний угол чердака и возрожденные затем чьей-то рукой.
– Для своего возраста ты писал весьма недурно, я решил, что будет слишком жестоко дать им умереть, – подмигнул с улыбкой отец.
В толстой кожаной папке обнаружилось с полдюжины грамот за победу в скачках от губернатора, серебряная медаль, нагрудный знак за отличную стрельбу и диплом навигацкой школы с отличием.
– Отец… – Ошарашенный Извольский чувствовал, как к горлу подкатил ком.
– Я знаю о тебе все, сынок! Каждый твой новый шаг, каждое умение, каждая победа были для меня дороже своих собственных. Я всегда знал, чем ты живешь, о чем думаешь и о чем мечтаешь. И я горжусь тобой! Ты – вся моя жизнь.
Они вновь обнялись. Теперь уже по-настоящему. Огромный камень свалился с плеч Извольского. Стало легко, невесомо и радостно. Подали ужин. Извольский с аппетитом отдавал должное запеченным перепелам под клюквенным соусом, отец рассказывал о последних новостях, о матери, задумавшей развести оранжерею, о мастеровых и садовниках, за коими он и приехал в Петербург. Он уже почти дошел до того, чтобы рассказать, отчего же мастеровые Смоленской губернии вовсе не годны для сооружения оранжереи, как внизу прозвенел колокольчик. Спустя минуту вошел Григорий:
– Андрей Васильевич, вам письмо изволили доставить от господина Мишарина. – Он подал Извольскому конверт. – Карета с кучером ожидает ответа внизу.
– Мишарин? – прищурился отец.
– Да, отец, мы вместе служили на «Селафаиле».
Андрей разрезал конверт.
Здравствуйте, Андрей!
Пишу Вам вследствие нежданно возникшей необходимости. Не могли бы Вы прибыть тотчас ко мне для решения жизненно важного для меня вопроса, касающегося моей чести? Объяснить причину такой внезапной и, возможно, стесняющей Вас просьбы в письме – значит подвергнуть Вас опасности.
Надеюсь на Вас как на человека, для которого дворянская честь всегда стояла превыше всего. Карета в случае Вашего согласия доставит Вас на место.
Василий Мишарин
– Передай кучеру: спущусь через несколько минут. И подай свежий сюртук.
Григорий исчез за дверью. Извольский посмотрел на часы. Десять с четвертью.
– Что-нибудь случилось? – Василий Федорович вытер губы салфеткой и вопросительно посмотрел на сына.
– Ничего особенного, Мишарин просит помочь кое с чем. Думаю, к полуночи вернусь.
Он спустился вниз, надел черный с бархатными лацканами сюртук, принял у лакея шляпу и перчатки и вышел на улицу. Карета тронулась, и вновь за стеклом поплыли дома с желтыми глазами окон, блестящая сумрачной сталью вода канала, серые в ночной темени крыши особняков. Вот они миновали Исаакиевский мост, повернули налево на Большой проспект и прибавили ходу. Через несколько минут все двадцать пять линий Васильевского острова остались позади, за окном справа разверзлась кромешная темнота, но Извольский понимал, что они едут мимо Смоленского поля. Куда черти занесли Мишарина этой ночью? Впереди показалась Галерная гавань, карета повернула вправо, затем влево, затем опять вправо, наконец Извольский устал считать повороты и окончательно запутался. Вокруг были сплошь мастерские и доходные дома для бедноты. Карета остановилась в темном переулке, граф открыл дверцу и не увидел ничего. Вокруг был абсолютный и зловещий мрак.
– Милейший, – обратился он к кучеру, – ты бы подсветил!
– Сейчас сделаем, барин!
Кучер высек искру и зажег приготовленный факел. На Извольского в пляшущем свете огня смотрело изуродованное шрамом знакомое лицо. В руке он держал направленный на графа пистолет.
– Сенька!
– Не дергайся, ваше сиятельство! – серьезно проговорил кучер. – Не то палец скользнет, во лбу дырка будет. Пошел вон туда, – он кивнул на темный проем в серой стене полуразрушенной конюшни.
Глава 24
В которой все становится на свои места
Они долго шли по узкому коридору, несколько раз свернув то в одну, то в другую сторону. Шаги гулко разносились по пустым, пахнущим сыростью и плесенью боковым помещениям. Глаза Извольского уже давно привыкли к темноте, и он мог различать детали. Когда он замедлял шаг, опасаясь наступить на что-нибудь под ногами, всякий раз в спину ему упирался ствол. Наконец они вошли в основное помещение конюшни, Андрей понял это по застарелому запаху конского навоза и по мягкости пола, засыпанного опилками. Справа он разглядел денники[52], между тремя последними перегородки были убраны, а в центре стоял стол с зажженными в канделябре свечами и стул с изогнутыми деревянными ножками.
– Туда проходи, – кивнул Сенька.
– Что это все, черт побери, значит?
Сенька не ответил. Он закрыл за Извольским тяжелую решетку и запер засов. Так же молча, ни слова не говоря, прошел вдоль перегородки денника и вышел в боковую дверь. Андрей только сейчас заметил, что перегородка сверху была также закрыта решеткой. Он был заперт. Странное спокойствие овладело графом. В конце концов, если бы его хотели убить, он был бы уже мертв. Хотя происходящее было абсолютно непонятным, нелогичным и даже случившимся вовсе не с ним. Извольский приблизился к решетке и увидел там, на другой стороне, такой же стол и стул. Неужели место приготовлено еще для одного пленника?! Хотя тот стол был в проходе денника и тот, для кого он предназначался, мог бы воспользоваться любым из выходов. Чертовщина какая-то… Граф снял перчатки и шляпу, бросил их на стол, расстегнул сюртук, прошел к оконцу над самым потолком и попробовал дотянуться.
– Там снаружи решетка, – сказал из темноты чей-то голос.
Извольский от неожиданности вздрогнул и обернулся. В
