Всегда подавать холодным - Макс Александрович Гаврилов
По вашему запросу относительно места службы нижеперечисленных лиц отвечаем, что:
Мартынов Юрий Николаевич, корнет Уланского полка Его Императорского Высочества Константина Павловича, 1804 года, октября месяца, четырнадцатого дня разжалован в рядовые с лишением дворянского титула. 1806 года, мая месяца, четвертого дня погиб от удара молнии в месте расквартирования полка в селе Махновка Киевской губернии.
Плиади Владимир Алексеевич, поручик Уланского полка Его Императорского Высочества Константина Павловича, 1807 года, июня месяца, четырнадцатого дня пал в битве при Фридланде.
Делопроизводитель
Архива Военного министерства Гуляев П. Н.
Приступ неконтролируемого бешенства обуял Извольского. Он резким движением смахнул со стола кипу бумаг, пресс-папье, на пол полетела пузатая чернильница и аккуратно очиненные перья, граф схватил трость и всю свою бессильную ярость обратил на стул. Он колотил по нему, пока трость, обломившись напополам, не стукнула его пребольно по здоровой ноге. Обессилев, опустился в кресло в углу кабинета и затих.
Теперь было кончено все. В списке больше не было живых людей, ежели не считать Ахте, который более с Извольским даже разговаривать не станет. И что-то подсказывало, что не только с Извольским. Скорее умрет, чем расскажет что-либо.
Нестерпимо захотелось выпить чего-нибудь крепкого. Извольский встал, забросил обломок трости в угол и решительно зашагал к выходу. Уже проходя мимо дежурного пристава, бросил на ходу:
– Там, в кабинете, ветром окно растворило, распорядитесь навести порядок!
– Слушаюсь, ваше сиятельство!
На Петербург медленно наваливался пасмурный вечер, с залива тянуло сыростью, рваные облака медленно плыли по угасающему небу. Было свежо, тихо и безветренно. Как приехали на Гороховую, Извольский и не заметил, он был опустошен. Едва граф дернул шнур звонка, как дверь тотчас отворилась, как будто Григорий стоял за дверью, дожидаясь его прихода.
– Ваше си… – Григорий спохватился, вспомнив недавнюю выволочку. – Андрей Васильич, батюшка ваш приехали-с, в гостиной ожидать изволят, ужинать не стали, вас дожидаются!
Извольский скинул с себя сюртук на руки слуге, передал шляпу, долго стягивал с рук перчатки, затем бросил их на визитный столик.
– Насчет ужина распорядись, пусть в гостиную подают. И принеси коньяка…
Графа Василия Федоровича Извольского, действительного статского советника, начальника департамента Министерства финансов Российской империи в отставке, Андрей застал за большим обеденным столом сидящим над какой-то книгой. Бросив взгляд на переплет, он без труда узнал «Историческое изображение жизни Лефорта» под авторством Голикова. Отец заметно состарился и высох, седые волосы стали жидкими, однако знаменитая порода Извольских никуда не делась: такой же властный взгляд, полный достоинства, и гордая осанка, выработанная долгими годами службы в армии. Теперь он редко выезжал из имения, петербургский особняк передал сыну в полное распоряжение и тяготился климатом столицы. Обычно он предупреждал о своем приезде заранее, но сегодня приехал без всякого предупреждения, чем изрядно удивил всех.
Отец обернулся на звук его шагов, отложил книгу и встал. Они обнялись. В этих объятиях не было тепла, Андрей знал наверняка, что ни одна струна нежности не проронила ни звука в душе старого графа. Это была лишь церемония. Церемония, к которой он привык с детства.
– По-прежнему коротаешь время за книгами? – Он кивнул на отложенный отцом том.
– Ты же знаешь, Андрей, что мне по вкусу литература о прошлом. – Старик улыбнулся.
– История – хороший учитель, – подыграл отцу Извольский.
– Ничуть не бывало. История не учитель, а надзиратель. Она ничему не учит, лишь наказывает за незнание уроков.
– Браво! – усмехнулся Извольский, зная, какую слабость питает отец ко всякого рода цитатам. – Прекрасная мысль!
– Это не моя. Приписывают Ларошфуко[51]. У тебя был неудачный день? – Отец, видимо, уловил настроение сына, но сделал вид, что не заметил его язвительности.
Подали коньяк в хрустальном графине и закуски – небольшие бутерброды с гусиной печенью, твердый сыр «Грюйер» и груши.
– Коньяк? – усмехнулся старый граф. – Я полагаю, неудачной была целая неделя!
Андрей закусил порцию коньяка ломтиком груши и устало опустился в кресло напротив.
– Третьего дня был ранен ножом один из приставов. Утром он умер.
– Прими мои соболезнования. Он честно выполнил свой долг.
– Долг… Разве идет война?
– Мне странно слышать от тебя подобные вещи. Управа благочиния, в коей ты имеешь удовольствие служить, занимается уголовными преступлениями! И представь себе, преступники иногда… убивают! И вообще, нам, русским, не надобен хлеб: мы друг друга едим и оттого сыты бываем.
Андрей интуитивно понял, что последнее предложение опять было цитатой.
– Вновь Ларошфуко?
– Нет, это Артемий Волынский.
Андрей сделал еще один большой глоток коньяка. Отчего-то вспомнился Ахте, возящийся со щенками мальчишка, слова доезжачего Фрола: «…Барин часто его с собой берет и на псарню, и рыбу удить, и на лодочке кататься. Любит больше жизни своей наследника-то…»
– Скажите, отец, – неожиданно для себя начал Извольский, – любили ли вы меня когда-нибудь? Как отец сына?
Старик вскинул брови.
– Что за странный вопрос, Андрей? Неужели тебе чего-то не хватало? Я много работал, это правда, но служба – это наш долг! Дворянство, чин, государственная должность – это не только право иметь крепостных, привилегии, жалованье, поместья, но и обязанности! У тебя были лучшие гувернеры и преподаватели, ты получил прекрасное образование…
– А я хотел отца, – тихо проговорил Извольский. – Я хотел удить с тобой рыбу на нашем пруду или кататься на лошадях, хотел играть с тобой в шахматы по вечерам… А еще я очень хотел прочесть тебе свои первые, довольно глупые стихи… – Андрей усмехнулся. – Ты, разумеется, этого не знаешь, но наверняка помнишь наш старый каретный сарай с чердаком, который сгорел прошлой зимой? Так вот в детстве, когда мне было что-то около тринадцати, я оборудовал на том чердачке себе секретный кабинет… В этом кабинете я много мечтал! Там я совершал смелые военные походы, опасные плавания к берегам Америки и писал стихи… Помнишь ли Вареньку? Дочь Михаила Андреевича?
– Как же! Пилюгина!
– Точно! Так вот ей я писал стихи! Ни одного не отправил, но писал, писал и писал! – Андрей захмелел, воспоминания лились из него как бражка из рассохшейся бочки. Все копившееся внутри годами нашло наконец выход, и он чувствовал, что ему становилось много легче. – А еще я писал и вам, отец! И тоже не отправлял.
Василий Федорович закусил губу и пристально смотрел на сына.
– И долго ли ты писал? Письма, стихи эти? – Он наконец улыбнулся.
– Долго, отец… Весну, лето и осень, пока морозы не окрепли, до холодов самых. А на следующий год мы в Петербург уехали.
– Стало быть, полгода почти. А
