Выстрел из темноты - Евгений Евгеньевич Сухов
Завалившись в свое прежнее жилье, Рашпиль по-хозяйски бросил котомку на кровать и, глядя в растерянное лицо Любани, не ожидавшей с ним встречи, произнес:
– Аркашу дожидаешься? Он не придет.
– Что ты с ним сделал?! – невольно выкрикнула молодая женщина, подступив вплотную к Федору. Знала, что не ударит, просто рука не поднимется на такую красу.
Агафонов спекся под ее жгучим ненавидящим взглядом.
– Да не кипешись ты, – миролюбиво протянул он, – все с ним путем. К нему предъявы нет. Никто его не тронет. Понимает он, что не по масти ему гавкать. Я это ценю… К тебе претензий не имею. Баба не должна оставаться одна, тем более такая, как ты… Ей всегда нужен хозяин. Если не хочешь жить со мной, то не неволю… Но хату оставлю за собой. А если что-то у тебя ко мне еще теплится, оставайся! Никогда не попрекну дурным словом. То, что было до меня, все в прошлом… А если кто-то против тебя вякать начнет, так лично порешу! Но если ты согласишься и я узнаю, что ты еще с кем-то была… убью обоих! А теперь выбирай, как тебе жить.
Растерянная, не смевшая поднять глаза на Федора, Любаня сидела в углу и разглядывала свои длинные холеные пальцы, унизанные перстнями. Молчание было недолгим. Вскинув горделиво подбородок, она неожиданно посмотрела на Федора, взиравшего на женщину с показной ленцой, и решительно проговорила:
– Я остаюсь с тобой, Федор. Если Аркаша ушел… это его выбор! Дай же я к тебе прижмусь.
Любаша покорно подошла к Рашпилю и, плотно прижавшись, склонила голову на его грудь.
Однако с Любаней не заладилось. То, что их когда-то связывало, кануло в прошлое. Чувствуя холодность Федора, молодая женщина пыталась быть иной – теплее, добрее, сердечнее. Получалось плохо. И поведение некогда любимой женщины выворачивало Рашпиля наизнанку.
Вытащив из кармана пачку денег, Федор произнес:
– Все, Любаша. Теперь мы по разные стороны. Кончилась наша любовь. Бери эти деньги и ступай куда хочешь.
– У тебя появилась другая женщина?
– Да, – произнес Рашпиль.
Не сказав более ни слова, она взяла деньги и, одевшись, вышла из дома.
* * *
Бродяги утверждали, что перед немецкой оккупацией западных территорией Советского Союза сотрудники НКВД расстреливали заключенных в тюрьмах, опасаясь, что они станут прислуживать немцам. Чтобы предотвратить возможный бунт, сидельцев помещали в глубокие подвалы, откуда не слышно было стрельбы, и расстреливали из карабинов.
С одним из таких сидельцев по кличке Пятак, уцелевшим после расстрела в Станиславе, Федор Агафонов был знаком лет десять, чалились в одном из воркутинских лагерей. Три года назад судьба свела их вновь – парились в одной хате[7], потом как-то на воле пересеклись в Нижнем Тагиле. Не упуская жестоких подробностей, с монотонными интонациями, покуривая махру, Пятак поведал о своем злосчастье: как отвели арестантов в подвал, выстроили вдоль стены, а подошедшая расстрельная команда произвела залп. Пуля лишь зацепила его плечо, не причинив большого вреда. Залитый кровью, Пятак лежал вместе со всеми, боясь пошевелиться. А расстрельная команда, не тратя времени на добивание раненых, перешла в следующую камеру, где также стояли приговоренные к расстрелу.
Пролежал Пятак среди мертвых часа три и, убедившись, что тюрьма пуста, вылез из-под тел и вышел на улицу. Город разом обезлюдел. На дорогах валялся мусор, брошенные вещи, а потом откуда-то с окраины послышался рев подъезжающих танков. Смешавшись с толпой беженцев, Пятак пошел на восток, а через три месяца добрался до Москвы и тотчас заявил о себе, рассчитывая на добрый прием у корешей.
Во время рассказа своей истории Пятак выглядел совершенно спокойным, его волнение выдавали лишь струйка табачного дыма, выдыхаемая нервно, да вот еще грубоватые толстые пальцы с наколотыми перстнями легко подрагивали.
Пару месяцев Рашпиль внимательно присматривался к бывшему приятелю, не решаясь приблизить его к себе: с момента их последней встречи, несмотря на короткий календарный срок, миновала едва ли не вечность (уж слишком большие события произошли), и в этой повальной неразберихе ломались даже такие крепкие уркачи, как Пятак. Но убедившись, что перед ним все тот же правильный бродяга, с каковым близко сошелся в воркутинском лагере, взял в воровскую семью, не забыв предупредить:
– В семью беру, сам понимаешь. В ней мое слово закон. Если что пойдет не так, – сделал он многозначительную паузу, – не пожалею!
Добродушно улыбнувшись, Пятак ответил:
– Федор, можешь положиться на меня. Я тебе по гроб жизни буду благодарен.
Через неделю Рашпиль поручил Пятаку присматривать за мясными и рыбными рядами на Тишинском рынке: гнать залетных, решать возникшие споры между бродягами, собирать деньги с продавцов. Пятак справлялся с заданием неплохо, нареканий не вызывал.
В ноябре сорок первого, когда немцы вплотную подошли к Москве, Агафонова, как и других блатных, бродяг, принудительно выселили из Москвы за 101-й километр, для чего была задействована едва ли не целая дивизия НКВД. Разбившись на небольшие группы, военизированные милицейские отряды появились одновременно по всему городу, в десятках мест, где могли находиться блатные и все те, кто попадал под статью неблагонадежных.
Милиционеры окружили хату в тот самый момент, когда шла большая карточная игра, на столе лежали пятнадцать тысяч рублей, но вскрываться никто не собирался, а значит, игра шла в гору и сумма могла увеличиться вдвое. Деньги следовало бы уложить в папки, так чтобы они не занимали весь стол, не создавали нагромождения, не слетали фантиками на пол. Но никто из играющих, в силу тюремного суеверия, не желал прикасаться к деньгам, которые тебе еще не принадлежат. А бродяги, выбывшие из игры, также не могли притронуться к чужим купюрам. Исключение делалось лишь для банкнот, ненароком слетевших на пол. Их поднимали, после чего небрежно, как если бы банкноты успели потерять всякую ценность, бросали на самую вершину денежной горы. Только по алчным огонькам, исходящим из глубины глаз бродяг, сидевших поблизости, можно было догадаться, что для них деньги имеют прежнюю значимость.
Менты каким-то
