Артуро Перес-Реверте - Фламандская доска
— Сказала, что подумаю.
— Ты просто божественна. Никогда не следует сжигать свои корабли… Ты слышишь, милый Серхио? Никогда.
Юноша искоса глянул на Хулию и снова погрузил нос в коктейль с шампанским. Безо всякого злого умысла Хулия вдруг представила себе его в полумраке спальни антиквара: обнаженного, прекрасного и безмолвного, как мраморная статуя, со светлыми кудрями, рассыпавшимися по лбу, и устремленным вперед тем, что Сесар, пользуясь эвфемизмом, позаимствованным, кажется, у Кокто, именовал золотым скипетром или чем-то в этом же роде, готового погрузить его в antrum amoris[17] своего старшего партнера; а может, все происходило наоборот, и это старший партнер колдовал над antrum amoris юного эфеба. Как ни близки были отношения Хулии с Сесаром, она никогда не выспрашивала у него подобные подробности, которые, однако, временами вызывали у нее умеренно нездоровое любопытство. Она незаметно искоса оглядела Сесара — как всегда ухоженного, элегантного, в белой рубашке, с шелковым синим, в красный горошек, платком на шее и слегка вьющимися за ушами и на затылке волосами — и в который уже раз задала себе вопрос: в чем секрет особого шарма этого человека, способного на шестом десятке увлекать молодых парнишек вроде Серхио? Без сомнения, ответила она себе, в ироническом блеске его голубых глаз, в изяществе его движений и жестов, поколениями шлифовавшихся светским воспитанием, в неторопливой, никогда не выставляющей себя напоказ мудрости, таящейся в глубине каждого произнесенного им слова, — мудрости, никогда не принимающей самое себя чересчур всерьез, скучающей, снисходительной и бесконечной.
— Ты должна посмотреть его последнюю картину, — говорил между тем Сесар, и Хулия, очнувшись от своих мыслей, не сразу поняла, что речь идет о Серхио. — Это нечто неординарное, дорогая. — Он сделал жест рукой в сторону юноши, словно собираясь накрыть его руку, но не довел движения до конца. — Свет в чистом виде, изливающийся с полотна. Великолепно.
Хулия улыбнулась, принимая суждения Сесара как надежнейшую из рекомендаций. Серхио взирал на антиквара не то взволнованно, не то смущенно, жмуря глаза в обрамлении светлых ресниц, как жмурится кошка, которой почесывают за ухом.
— Разумеется, — продолжал Сесар, — одного таланта недостаточно, чтобы пробиться в жизни… Понимаешь, мальчик? Большие художественные формы требуют определенного знания мира, глубокого опыта в области человеческих отношений… Это не относится к тем абстрактным областям деятельности, в которых ключевая роль принадлежит таланту, а опыт лишь дополняет его. Я имею в виду музыку, математику… Шахматы.
— Шахматы, — повторила Хулия. Они переглянулись, и глаза Серхио тревожно заметались от одного к другому, растерянные, недоумевающие, с искорками ревности, вспыхнувшими, будто золотая пыль, между рыжеватых ресниц.
— Да, шахматы. — Сесар наклонился, чтобы отпить большой глоток из своего бокала. Его зрачки сузились, заглянув в глубь тайны, о которой напомнило это слово. — Ты заметила, как смотрит Муньос на «Игру в шахматы»?
— Да. Он смотрит по-другому.
— Точно. По-другому — не так, как можешь смотреть на нее ты. Или я. Муньос видит на доске то, чего не видят другие.
Серхио, молча слушавший этот непонятный ему диалог, нахмурил брови и слегка, как будто случайно, коснулся плечом плеча Сесара. Похоже, он почувствовал себя лишним, и антиквар добродушно улыбнулся ему.
— Мы говорим о вещах, слишком мрачных для тебя, милый. — Он провел указательным пальцем по косточкам пальцев Хулии, приподнял руку, словно колеблясь между двумя своими привязанностями, но в конце концов опустил ее на руку девушки. — Пребывай в невинности, мой белокурый друг. Развивай свой талант и не осложняй себе жизнь.
Он чмокнул губами, посылая Серхио воздушный поцелуй, и в этот момент в другом конце коридора появилась Менчу — норковый мех и длинные ноги — в сопровождении Макса. Первым делом она потребовала отчета о встрече с Монтегрифо.
— Вот свинья! — воскликнула она, когда Хулия окончила свой рассказ. — Завтра же я поговорю с доном Мануэлем. Надо переходить в контрнаступление.
Серхио помрачнел и съежился под потоком слов, без малейшей паузы изливавшихся из уст Менчу. От Монтегрифо она перешла к ван Гюйсу, от ван Гюйса — к разного рода общим местам, а от них — ко второму и третьему бокалу, которые держала уже куда менее твердой рукой. Макс, сидя рядом с ней, молча курил: смуглый, классно упакованный, уверенный в себе жеребец. Сесар с отрешенной улыбкой время от времени подносил к губам свой стакан джина с лимоном и потом промокал их платочком, извлекаемым из верхнего кармана пиджака. Иногда он помаргивал глазами, точно возвратившись откуда-то издалека, и, наклоняясь к Хулии, рассеянно поглаживал ее руку.
— В этом деле, — говорила Менчу Серхио, — есть два сорта людей, дорогуша: те, кто рисует, и те, кто получает деньги… И очень редко бывает, чтобы один и тот же человек и рисовал, и получал деньги… — Она испускала долгие вздохи, разнеженная близостью столь юного создания. — А вы, молодые художники, такие беленькие, такие лапочки… — Она метнула на Сесара ядовитый взгляд. — Такие аппетитные.
Сесар счел нужным медленно возвратиться из своих дальних далей.
— Не слушай, мой юный друг, этих голосов, отравляющих твой золотой дух, — мрачно произнес он, как будто не совет давал Серхио, а выражал соболезнования. — Эта женщина говорит змеиным языком, как и все они… — Он взглянул на Хулию, взял ее руку и, поднося ее к губам, поправился: — Прошу прощения. Как почти все они.
— Смотрите-ка, кто у нас заговорил! — Менчу скривила губы. — Наш личный Софокл. Или Сенека?.. Я имею в виду того, который лапал молоденьких мальчиков, в промежутках попивая цикуту.
Сесар посмотрел на Менчу, сделал паузу, позволяющую вернуться к прерванной теме, и, откинувшись головой на спинку дивана, театрально закрыл глаза.
— Путь художника… это я говорю тебе, мой юный Алкивиад, или, лучше, Патрокл, или, может быть, Серхио… этот путь заключается в том, чтобы преодолевать препятствие за препятствием, пока наконец не сумеешь заглянуть внутрь самого себя… Это трудная задача, если нет под рукой Вергилия, который указывал бы тебе дорогу. Ты улавливаешь эту тонкую параболу, мальчик?.. Именно так познает в конце концов художник высочайшее, свободнейшее из наслаждений. Его жизнь превращается в чистое творчество, и он уже не нуждается в ничтожных внешних благах. Он пребывает далеко, очень далеко от всех остальных, подобных ему по своему образу, но презренных существ. И в душе его поселяются пространство и зрелость.
Раздалось несколько насмешливых аплодисментов. Серхио, окончательно сбитый с толку, с робкой улыбкой смотрел то на Сесара, то на Менчу. Хулия рассмеялась:
— Не обращай на него внимания. Всю эту премудрость он наверняка позаимствовал у кого-то. Он всегда обожал вот такие номера.
Сесар открыл один глаз.
— Я — Сократ, который смертельно скучает. И с возмущением отвергаю твои обвинения в плагиате.
— В общем-то, это довольно забавно. Правда. — Менчу произнесла это, обращаясь к Максу, хмуро слушавшему перепалку, и взяла у него сигарету. — Дай-ка мне огонька. Мой кондотьер[18].
Этот эпитет пробудил ехидство Сесара.
— Cave canem,[19] мощный красавец, — сказал он Максу, и, пожалуй, только Хулия поняла, что по-латыни слово canem может означать представителей собачьего племени как мужского, так и женского пола. — Согласно историческим фактам, никого не следует кондотьерам опасаться больше, чем тех, кому они служат. — Он взглянул на Хулию и отвесил ей шутливый поклон, выпитый джин начал действовать и на него. — Буркхардт[20], — пояснил он.
— Успокойся, Макс, — повторила Менчу, хотя Макс вроде бы и не нервничал. — Видишь? Он даже не сам это выдумал. Примеряет на себя чужой венок… Или это называется «лавры»?
— Акант, — смеясь, вставила Хулия. Сесар бросил на нее страдающий взгляд.
— Et te, Bruta?..[21] — Он повернулся к Серхио. — Ты улавливаешь трагическую сущность всего этого, Патрокл? — Отпив большой глоток водки с лимоном, он посмаковал его, затем драматически огляделся вокруг, словно ища дружеское лицо. — Не знаю, что вы имеете против чужих лавров, дражайшие мои… По своей сути, — продолжал он после секундного размышления, — всяческие лавры являются до какой-то степени чужими. Чистого творчества не существует, сожалею, что приходится сообщать вам это печальное известие. Мы не… или, вернее, вы, поскольку я не отношусь к числу творящих… И ты тоже, Менчу, краса моя… Может быть, ты, Макс… не смотри на меня так, очаровательный condottiero feroce,[22] может быть, ты среди нас единственный, кто действительно что-то создает… — Он сделал утомленный изящный жест правой рукой, словно желая выразить, до какой степени ему наскучило все на свете, даже собственные рассуждения, и — как будто случайно — закончил его в непосредственной близости от левого колена Серхио. — Пикассо — и мне не доставляет ни малейшего удовольствия упоминать имя этого шута, — он в то же время и Моне, и Энгр, и Сурбаран, и Брейгель, и Питер ван Гюйс… Даже наш друг Муньос, который в эту минуту наверняка сидит, склонившись над шахматной доской, силясь разогнать сонм своих собственных призраков, одновременно освобождая нас от наших, — он не Муньос, а Каспаров, и Карпов, и Фишер, и Капабланка, и Пол Морфи, и тот средневековый шахматист — Рюи Лопес… Все составляет различные фазы той же самой истории, а может, это история повторяет сама себя; на этот счет я уже не очень уверен… А ты, Хулия, прекраснейшая из прекрасных, ты, стоя перед нашей пресловутой картиной, задумывалась когда-нибудь, где ты находишься — вне или внутри нее?.. Да. Уверен, что задумывалась, потому что я знаю тебя, принцесса. И знаю, что ответа ты не нашла… — Он коротко рассмеялся — но в смехе его не было иронии — и обвел глазами всех по очереди. — В общем-то, дети мои, прихожане мои, мы с вами составляем интересную команду. Мы имеем наглость пытаться раскапывать тайны, являющиеся, по сути дела, загадками наших собственных жизней… — Он поднял свой бокал, будто провозглашая тост, никому конкретно не адресованный. — А в этом, если как следует поразмыслить, есть свой риск. Это все равно что разбить зеркало, чтобы посмотреть, что там, за слоем амальгамы… Ну, как, дорогие мои, у вас еще не начали бегать мурашки по спине?
