Смертельная поэзия - Анна Александровна Шехова
– Почему так поздно? И почему не в участке? Как вы могли позволить, чтобы они явились сюда – прямо на глазах у всех?
– Позвольте, но я не должен перед вами отчитываться, – не выдержал начальник почты, – Тем более, не могу отвечать за действия исправника…
– Сомневаюсь, что господин исправник действовал так из-за прихоти, – Аполлинария Григорьевна продолжала сверлить Колбовского взглядом. – Надеюсь, вы никак не скомпрометировали наше учреждение?
– Разумеется, нет, – пробормотал Колбовский и в очередной раз с тоской подумал, что, будь он религиозным человеком, то давно бы уверовал, что эта женщина ниспослана ему в наказание за грехи всей предыдущей и будущей жизни. Он почти стыдился себя за то, что не мог дать ей отпора. Но подобная резкая прямота всегда обескураживала Феликса Яновича.
С трудом избавившись от второго подряд допроса, Колбовский поспешил в кабинет Кутилина. В любой другой день, он шел бы неторопливо, наслаждаясь кратким, но лучшим в году временем, когда даже самый захолустный город преображается и становится в чем-то подобен забытому Эдему. Улицы, засаженные деревьями, благоухали, словно цветочная лавка. В маленьких палисадниках перед домами пенились вишни, пылали тюльпаны и нежились бледно-розовые пионы.
Но сейчас все это пролетало мимо сознания Колбовского незамеченным. Начальник почты почти бежал по улице, торопясь успеть за отведенный на обед час.
Кутилина в кабинете не отказалось – очевидно, он тоже решил отобедать. Феликс Янович рассудил, что бегать сейчас по трактирам – последнее дело. Поэтому Колбовский просто утроился на скамейке неподалеку и принялся листать тетрадь Бурляка – в надежде, что скоро Кутилин сам пожалует обратно.
Тетрадь Бурляка была порядком замызганная. Очевидно, хранил он ее не в письменном столе, и не в комоде, а где-нибудь за печью, или под половицей, где подростки обычно устраивают свои маленькие тайники. В первую очередь, Феликса Яновича захватил почерк – шаткий, неровный, с неравномерным нажимом, маленькими круглыми буквами, которые словно мураши пытались сползти со строчек. Это особенности подтверждали то, что уже успел понять Феликс Янович про Егора Бурляка. Неуверенный в себе, мягкий, податливый, нерешительный. Но при этом, в его почерке было много свободы и легкости – строчки не теснились одна к другой, а словно бы летали в пространстве. Почерк был очень узнаваемый и оригинальный, хотя эта оригинальность и делала его не слишком читаемым. Пролистав несколько страниц, Колбовский уже не сомневался, что, будь у Егора Мартыновича больше возможностей для развития талантов, то из него вышел бы хороший учитель, или журналист… во всяком случае, куда лучший, чем приказчик в купеческой лавке.
Сами стихи юноши были по большей части безыскусные и наивные, неплохие по стилю, но пестрящие популярными штампами и часто скатывающиеся в подражание. Однако, прочитав примерно треть, Феликс Янович убедился, что Егор Бурляк подходил к поэтическим занятиям достаточно вдумчиво. Чем дальше – тем больше стихи обретали индивидуальное звучание. Пусть их нельзя было назвать гениальными, но среди них стали попадаться те, которые уже не оставляли равнодушными даже такого ценителя как Колбовский. Они были по-прежнему просты и наивны, но в этой наивности уже проскальзывало какое-то своеобразное очарование.
Феликс Янович так увлекся чтением, что не заметил приближение Кутилина.
– Феликс Янович?! Вот так сюрприз?! – судебный следователь, похоже, пока не был в курсе коневского вояжа.
– Да, Иван Осипович, у меня довольно плохие новости, – Колбовский поспешно убрал тетрадь и глянул на часы.
За оставшиеся несколько минут он быстро пересказал Кутилину содержание утренней беседы с исправником. Слушая его, Кутилин хмурился и мрачнел на глазах.
– Плохо дело, – вздохнул он. – Я подозревал, что Конев под меня копает. Но тут ему прямо карты в руки легли. И что же вас понесло в этот дом?! Да еще мне не сказали ни слова!
– Не хотел вас впутывать, – вдохнул Колбовский. – Думал, если ничего не найду, то и тревожить вас незачем.
Кутилин снова вздохнул.
– Он подал на вас мировому за незаконное проникновение в дом Рукавишниковых?
– Нет…
– Это плохо, – Иван Осипович снял шляпу и почесал затылок. – Значит, намерен держать вас на крючке дальше.
– А он имеет право? Разве не вы занимаетесь расследованием? – осторожно уточнил Колбовский.
– По закону я. Но вы же знаете нашу обычную неразбериху. Последнее слово – за местной властью. Если Конев нажалуется на меня прокурору, а тот напишет жалобу в столицу… Они могут прислать комиссию, чтобы убедиться в правоте жалоб. А могут и просто сместить.
– Вот так сразу сместить?! – удивился Феликс Янович. – Не разобравшись?!
– Феликс Янович, вы порой как ребенок, – чуть улыбнулся Кутилин. – Неужели никогда не замечали, что у нас закон что дышло? Сменить человека на его посту куда проще, чем разбираться – кто прав, а кто виноват в каком-то захолустье.
– Простите меня, – искренне сказал Феликс Янович. – Надеюсь, что все же господин Конев главной целью видит меня, а не вас.
– Касьян Петрович главной целью видит истину, – задумчиво ответил Кутилин. – Беда только в том, что понимание этой истины у нас с ним может не совпадать. Поэтому сейчас у нас один вариант – как можно быстрее доказать виновность Бурляка, передать его суду и закрыть это треклятое дело.
– Боюсь, нас ждет некоторая сложность, – пробормотал Колбовский.
– Да? – Кутилин глянул на него с подозрением.
– Судя по почерку, самое страшное преступление, на которое мог решиться Егор Бурляк, это кража яблок в соседском саду.
Кутилин лишь сплюнул с досады себе под ноги.
*
Письма Агафьи Афанасьевны Феликс Янович забрал в тот же вечер после службы, снова заглянув к Кутилину, который прибывал в самом скверном расположении духа.
– Вот, смотрите, – буркнул судебный следователь, шмякнув на стол несколько толстых пачек, перетянутых тесьмой. – Надеюсь, вы не собираетесь читать все? Как видите, этого хватит на годы.
– Поверьте, я в курсе, – слегка улыбнулся Колбовский. – Вы забываете, что вся эта переписка проходила через меня.
Он бережно коснулся писем, узнавая легкий, воздушный почерк Агафьи Афанасьевны. Новая волна грусти охватила его. Несправедливая и жесткая участь…
– Нет, я не буду читать их. По крайней мере, не все точно, – ответил он, – Но, если позволите, я бы взял их домой, чтобы кое-что проверить.
– Опять ваши «кое-что»! – недовольно сказал Кутилин. – Ваши «кое-что» уже подвели нас под монастырь. Но – бог с вами! Сгорел сарай, гори и хата!
Феликс Янович бережно собрал письма в почтальонскую сумку, набив ее почти до отказа. Теперь на вечер ему предстояло большое дело, которое могло, наконец, отвлечь от мыслей о вине перед Кутилиным и предстоящих разговорах с Аполлинарией Григорьевной.
*
Ночь минула как будто и не приходила – едва сгустилась за окнами, как тут же растворилась, перешла в прозрачный сиреневый сумрак. Впрочем, все майские ночи таковы – глаз сомкнуть не успеешь, а уже светает.
Феликс Янович устало потер глаза, воспаленные от долгой кропотливой работы. Зябко передернул плечами
