Смертельная поэзия - Анна Александровна Шехова
Феликс Янович невольно признал, что последний поступок был бы в духе Аглаи Афанасьевны. И все же – был уверен, что дело обстоит иначе.
– Ну, а фразы? Те, которые я вам записал. Как он пояснил их значение? – Колбовский так нервничал, что, забывшись, начал искать в кармане леденцы, хотя не имел обыкновения грызть их прилюдно.
– Пояснил, – устало вздохнул Кутилин. – Сказал, что Рукавишникова страдала графоманией. И беспрестанно просила показать ее вирши столичным знакомым из литературного мира. Так что тут, дорогой друг, вы попали пальцем в небо. Объяснение самое невинное. И, зная Аглаю Афанасьевну, вы согласитесь, что оно вполне правдоподобно.
Кутилин замолчал. Колбовский тоже некоторое время не нарушал молчание. Приятели прошли по Рождественской улице, которая вывела их на высокий берег Москвы-реки, окунувшись в приятную свежесть речного воздуха. После душного трактира здесь дышалось особенно вольно и сладко.
– А как ваша очная ставка? – через некоторое время поинтересовался Колбовский.
– Еще хуже, – вздохнул Кутилин. – Оба стоят на своем. Бурляк обвиняет Муравьева в краже стихотворения, якобы забытого у Аглаи Афанасьевны на столе. Муравьев отрицает это. И напротив обвиняет Бурляка в убийстве невесты из-за этого колье.
– Абсурд! – не сдержался Колбовский. – Зачем, намереваясь украсть колье, Бурляк поднял шум из-за стихотворения? К чему привлекать лишнее внимание?
– По правде говоря, Бурляк не кажется мне вполне здоровым человеком, – вздохнул Кутилин. – Думаю, он не планировал злодеяние, а совершил его в каком-то исступлении или порыве.
– А колье так и не нашли?
– Нет. Но Конев найдет. Он землю носом роет, чтобы найти. Дом Бурляка уже перевернули вверх дном.
Дальше беседа не пошла. Оба замолчали, чувствуя некоторую неловкость друг перед другом. Колбовский – за то, что причиняет много хлопот Ивану Осиповичу, а последний – за то, что в отличие от добросердечного друга практически уверен в виновности Егора Бурляка.
*
Дела у Егора Бурляка с каждым днем шли все хуже и хуже.
Хотя исчезнувшее колье так и не было найдено, обнаружились свидетели из соседей, которые видели юношу в вечер убийства у дома Аглаи Афанасьевны.
– Так я же не брешу! – горестно говорил Егор во время очередного визита Феликса Яновича. – Приходил, да. Поговорить хотел. Просил, чтобы подтвердила про стихотворение. Она-то знала, что это мое.
– А она что? – почти машинально спросил Колбовский.
– Обещала! – довольно сказал Бурляк, словно забыв о смерти своей покровительницы. – Очень возмутилась! Обещала, что устроит ему трепку. И все уладит!
– Вот как? – Феликс Янович задумался.
– Вы-то мне верите? – упавшим голосом спросил Бурляк. – Верите, что он украл?
– Верю, – серьезно сказал Колбовский. – Но не могу понять – зачем? Зачем известному и одаренному поэту походя присваивать чужое стихотворение? Хорошее, но, простите, не выдающееся. Полная нелепость!
Эта нелепость не давала покоя Феликсу Яновичу – как пятно на чистой скатерти, за которое все время цепляется глазом. В этом мире случаются удивительные совпадения, но нелепостей не бывает. Точно также как не бывает преступления без мотива.
Не выдержав пытки бесконечными вопросами, Феликс Янович решился.
*
Воскресным утром Колбовский надел отутюженный Авдотьей сюртук и, позавтракав ячменной кашей с картофельными оладьями, отправился прямиком в меблированные комнаты Кольцова. Как и предполагалось, господин Муравьев к десяти утра только что проснулся и пил кофий. Позже застать его в одиночестве было бы затруднительно, а разговор предстоял деликатный и конфиденциальный.
Поэт хоть и удивился раннему визиту, но согласился принять начальника почты.
Поднявшись в номер, Феликс Янович с интересом огляделся – внутри лучших коломенских апартаментов бывать ему не приходилось. Кольцов уверял, что его комнаты меблированы не хуже лучших московских гостиниц, и был в этом прав. Добротная мебель, прекрасные диваны и кресла с изумрудного цвета обивкой, бархатные портьеры, скрадывающие лишние звуки. Даже картины на стенах были подобраны явно со знанием дела. Спокойные, но очень приятные для глаз пейзажи, и даже какие-то копии Айвазовского. Апартаменты Муравьева гораздо больше напоминали квартиру, чем гостиничный номер.
– Так и задумано, – не без гордости улыбнулся лакей в ответ на это замечание.
Он проводил Колбовского до гостиной и оставивил в одиночестве.
Муравьев находился очевидно в ванной, и поэтому у Феликса Яновича была пара минут, чтобы оглядеться. Апартаменты по роскоши не уступали комнатам в доме городского головы Самсонова. Правда, там чувствовалась заботливая женская рука, которая вносит толику того индивидуального уюта, который и создает для человека понятие родного дома. Вышитые подушки, или наоборот, модные узкие кушетки, китайские сервизы, которые лишь радуют глаз, но никогда не используются, потому что неудобно пить русский чай из крошечных пиал. Фарфоровые Дианы или Девы, натюрморты из созревших яблок на столе под клетчатой скатеркой, запахи варенья, кофе или притираний, чуть отбитый носик у любимого синего чайника, ваза с увядающими ландышами… Не всегда эти детали красивы по отдельности, но почти всегда по ним можно опознать тот дом, где есть женщина, а их отсутствие говорит о том, что хозяйки нет. Женщине непременно нужно красота – хоть малюсенькая. Пусть даже букетик одуванчиков в дешевой вазочке, который Феликс Янович видел в окне избушки одного из рабочих кожевенного завода.
В апартаментах Муравьева было все, кроме этого самого уюта. Но зато повсюду виднелись явные следы творческих мук – исписанные салфетки, скомканные листки бумаги, пятна чернил и вина. На столе стояла хрустальная пепельница, полная окурков. На изящном трехногом столике у входной двери кипой лежали свежие газеты и журналы. Феликс Янович отметил, что, похоже, Муравьев не особо интересуется новостями – пресса была не читана дня за три.
Наконец, появился сам поэт – закутанный в бархатный лиловый халат, с влажными зачесанными назад волосами.
– Прошу простить, что не сразу вас встретил, – радушно сказал он. – Нужно было привести себя в порядок. Всю ночь пытался писать. Но, знаете, до сих пор не могу прийти в себя…
Углы его губ горестно опустились. Феликс Янович вежливо вздохнул.
– Прошу садитесь, – Муравьев указал на одно из кресел – единственное, свободное от бумаги и каких-либо вещей.
– Спасибо, – Феликс Янович воспользовался приглашением. – Это я должен просить прощения за такой ранний визит.
– Предполагаю, для этого есть веская причина? – хозяин расположился на диване напротив и вопрошающе приподнял бровь.
Феликс Янович решил не юлить, а сразу брать быка за рога.
– Мне известно про историю со стихотворением Егора Бурляка, – сказал он, глядя спокойно и прямо на бледного поэта. – Аглая Афанасьевна написала мне об этом. Она пребывала в смятении и пыталась понять, как ей поступить. Разумеется, ей не хотелось порочить вас. Но она не могла и оставить этот случай без внимания. Аглая Афанасьевна знала, что это маленькая победа имеет огромный смысл для Егора Бурляка.
Феликс Янович замолчал, наблюдая за собеседником. Надо отдать
