Русский вечер - Нина Матвеевна Соротокина
— Что ты смеешься? — спросила Надя и сама засмеялась.
— Где у вас пробки?
Починка заняла минуту, коридор осветился светом, и сразу затарахтел холодильник. Надя хотела зажечь свет в комнате, но Костя быстро прикрыл ее руку своей: «Не надо, оставьте свечу…» Рука была такой маленькой, что целиком уместилась в Костиной ладони, и он вдруг почувствовал, что у него, как у Бориса, кровь отхлынула от лица. Надя поставила свечу на стол.
— Дома все хорошо?
— Угу. Я просто хотел вас увидеть.
Надя усмехнулась.
— Садись. Если бы ты знал, как я тебе рада.
— Я знаю.
Как это кстати, что перегорели пробки и в доме нашлась свеча. Разве при электричестве он бы решился так смотреть на Надю? Милая… Он всегда думал, что у нее серые глаза, а они у нее темные, прохладные, и белки отливают чистой голубизной. Кто это говорил, что при азиатском разрезе глаз всегда бывают морщинистые азиатские веки? Это Борька выдумал, что у Нади азиатские глаза. Они у нее круглые, вздернутые к вискам, а тонкие прозрачные веки так плотно обхватывают глазное яблоко, что не видно никаких морщинок.
— Как живешь, рассказывай. Я очень удивилась, когда узнала, что ты поступил на географический. Ты же хотел быть поэтом.
— Угу… поэтом. Только это не профессия, а состояние души. Я буду путешественником. Давайте лучше выпьем.
— Видела бы тебя сейчас Зоя Павловна.
— Бросьте, Надя. Что вы со мной как с ребенком. Зое Павловне нет до меня никакого дела. Не будете пить? И правильно. Я выпью сам.
— Подожди, я рюмку принесу.
— А… вздор, все вздор.
Свеча ли морочит, колышет тени, или впрямь в глазах у Нади испуг? Господи, только этого не хватало. Ладно, не хочешь вина, можно его в окно вылить. Там и осталось на донышке. Право, лучше вылить. Да и пить ей нельзя. Как он, дурак, забыл об этом?
— Наденька, я вот что хочу сказать. Не выходите за Борьку, он вас не любит.
— Я знаю.
— Тогда почему?
— Ты этого не поймешь, милый мой, — Надя запахивает халат у горла, вжимает голову в плечи. В глубине ее зрачков две яркие точки — отблеск пламени, и этот отблеск дробится, ярко вспыхивает, — Надя плачет. — Ты потом поймешь, Костенька. Не думай обо мне плохо. Ты потом поймешь.
— Я и сейчас все понимаю. Я пришел, чтобы все сломать. Вы же знаете…
Сколько раз Костя твердил про себя заветные слова и знал при этом, что никогда не сможет их произнести, потому что это невозможно, и не объяснишь почему, просто невозможно, и все. А здесь он вдруг легко и свободно преодолел внутренний барьер: «Я люблю вас». Как все просто! Сказал и испугался. Эти коварные слова могут звучать по-разному, все зависит от того, как их произнести. Но, видно, он их правильно произнес, потому что Надя пожала плечами, усмехнулась снисходительно: «Ах, Костя…», но в каком-то невнятном оттенке ее восклицания он все-таки уловил скрытую женскую лукавинку: «Ах, Костя…»
— Я знаю, что вы мне скажете. Да, вам двадцать пять. Да, мне восемнадцать. Но это сейчас разница кажется чудовищной. А потом мне будет тридцать, а вам тридцать семь…
— А потом мне будет восемьдесят, а тебе всего семьдесят три, — Надя уже откровенно смеялась и утирала незаметно слезы, но что там ни говорите, а Костя видел, что она смущена и все пытается найти правильный тон в разговоре.
— Смейтесь, смейтесь, все равно будет по-моему. Потому что Борька вас не любит, а я люблю.
— Костя, с одной бутылки «Солцедара»… Ты сам не понимаешь, что говоришь.
— Все я понимаю. Ты послушай, — продолжал Костя, незаметно переходя на «ты». Это было страшно — «ты, Надя» — но иначе он не мог сейчас. — Дело в том, что Борька тебя не любит. Ты ведь тоже его разлюбила, только боишься себе в этом признаться. Боишься, да? А ты не бойся, милая. Люди всегда чего-нибудь боятся, стесняются. Они и любви боятся панически, потому она и обходит их стороной. Бредятина все это… Я понимаю, какой я жених? Но ты не прогоняй меня, не отталкивай. Ты мне поверь, любимая. Я ведь у мамы спрашивать разрешения не буду. Ты меня только пальцем помани, я сразу из дома уйду. Скажешь — жди, годы буду ждать, молиться на тебя буду.
— Ты очень добрый человек, Костя. Ты самый добрый в вашей семье, и не только в вашей.
— Не то ты говоришь, не то. Не выходи за Борьку. Он тебя не любит.
Свеча догорела, и свет уличного фонаря тусклым пятном лег на пол. Они сидели в полной темноте, и каждый твердил свое, не слыша друг друга. Надя думала: «Милый мальчик… Разве тебе платить за наши грехи, глупости и предательства». И как раньше на острове, где жил слепой осел и плескалась рыба у берега, она думала: «Наверное, я не очень хороший человек. Я обидчивая, мнительная, злая, у меня, как говорит Борис, тугие мозги, но почему-то с этим мальчиком я чувствую себя самой умной, самой красивой, самой доброй».
9
— Вова, умоляю, рассказывай внятно, — нетерпеливо сказала мать, стараясь не смотреть на вошедших.
— Я и рассказываю, — обиделся Володя Северьянинов, пожевал губами и умолк, косясь в угол. Володя был сутул, рассеян, косноязычен, и то, что он стал свидетелем жениха, словно лишний раз подчеркивало желание Бориса придать свадьбе самый обыденный, непраздничный вид.
— Ну? — не выдержала мать.
— Я же говорю. Расписались. Все было нормально. Потом вышли, стоим в сквере, думаем, то ли такси взять, то ли в электричке ехать. Вдруг Надежда всовывает в руки Бориса эти самые цветы, не помню, как они называются… белые такие, лохматые… Так вот, всовывает ему цветы и говорит: «Вот и все. Спасибо тебе, Борис. А теперь прощай». Прямо как в мелодраме.
— Это она сказала — про мелодраму? — перебила мать.
— Нет, это я говорю — дешевая мелодрама. Ну вот… Говорит, больше я тебя видеть не хочу. Борька белый стал, прямо как скатерть, стоит, как дурак, с этими цветами. А она говорит: «Ты ни в чем не виноват. Ты поступил как порядочный человек, и живи себе дальше спокойно сам по себе, а мы сами по себе. Ты ведь на это и рассчитывал, да, Борь? Так зачем теперь комедию ломать?» Хороша комедия! «Мне от тебя ничего не надо…» — и пошла. А Борька, как дурак, стоит с этими цветами. А я говорю: «Вот и первая семейная сцена, поздравляю». А он
