Русский вечер - Нина Матвеевна Соротокина
Дальнейшие события разворачивались круто. Водка ведь такая гадость, на которую денег всегда не хватает. Дрались они и раньше. Сенька, как подрос, объединился с отцом против матери, но осилить ее не могли. А тут, как раз накануне Пасхи, сын мать и осилил. Здорово он ее избил. Причина простая: Сенька просил денег, а мать не давала. Потом рассказывали, в деревне ведь все знают, Сенька бил, а отец сидел рядом и приговаривал: «Дай пять рублей, дай пять рублей…»
Груня во время драки пряталась в сенцах, а потом испугалась, бросилась к Дуне-продавщице: «Убивают!» Дуня, бесстрашный человек, поспешила выручать соседку. При виде продавщицы Сенька сразу остыл, застеснялся, отошел от поверженной матери. Та встала с полу, обругала сына и пошла жить дальше. Вечер прошел без событий, а на следующий день она уехала к сестре в соседнюю деревню. Пасха, праздник! Ну, известное дело, выпили крепко. В какой-то момент Анна Федоровна сказала: «Ой, не могу, худо мне что-то», — легла на диван-кровать да и померла.
Хоронили ее с синяком под глазом. Сенька для виду очень убивался, а может, и не для виду, мать все-таки, а потом напился и стал жаловаться с кривой ухмылкой, есть у него особая жесткая улыбочка: «Умерла в чужих людях… не могла до своего дотерпеть, непутевая…»
Сразу после смерти Анны Федоровны Груню из дома прогнали. Деревня помогла устроить ее в дом престарелых. Уж на что страшны наши богадельни, а про Груню говорили — она там счастлива, как в раю, сама себе хозяйка, и работать не надо.
С уходом из жизни женщин у Пряхиных исчезли вначале корова с теленком, потом овцы, потом гуси. Отец с сыном все пропивали. На помощь в спиртном занятии приехал брат Анны Федоровны — Ильюха Федорович, когда-то механик на пароходе, а теперь конченый алкоголик, с работы прогнали, семья принять отказалась.
Отца-агронома Сенька хоронил спустя три года после матери. Старуха, которая обмывала покойника, рассказывала потом, что на нем живого места не было — все бурый сплошной синяк. Да и лицу в гробу не могли придать подобающего выражения. Накануне смерти агронома были слышны в пряхинском дому жуткие крики. Но ведь не впервой! Груни, чтоб бежать по деревне с криком: «Убивают!», уже не было, и неустрашимая Дуся не поспешила на помощь. Говорили потом, что это, конечно, Сенька забил отца, у Ильюхи бы сил на такое не хватило, ни моральных, ни физических.
Спустя год Сенька крепко заболел, вначале бронхитом, потом плевритом, потом у него отняли одно легкое. Дали вторую группу инвалидности, сказали: будешь пить — помрешь через год.
Сейчас главная забота Сеньки — удержать за собой вторую группу, из-за чего он проявляет чудеса изобретательности и неутомимости. В промежутках между казенными хлопотами он рисует на клеенках оленей и зайцев. И опять начал пить.
Он все еще красив, только глаза страшные… Огромные, выпуклые, отороченные выцветшими жесткими ресницами, они яро смотрят прямо в душу собеседнику, от них хочется немедленно спрятаться, внутри все как-то странно замирает. Мой внук его панически боится, хоть Сенька не только не сделал ему ничего плохого, но и слова худого не сказал. Кажется, что Пряхин ненавидит весь белый свет, и деревню эту, и жителей ее, и небо над деревней, и сосны над рекой.
Вот два портрета, а что дальше? И кто виноват, и что делать? Неподражаемая Валерия Ильинична Новодворская утверждает, что в этом нашем мраке отчасти виновата русская литература, а именно золотой XIX век. Мол, так называемая великая русская учит, как жить не надо, а как надо — это ее, литературы, как бы и не касается. Поэтому великие русские писатели (мелочь не в счет) очень виноваты перед своим народом.
Истина пролилась на меня не с помощью печатного слова, а путем радиоволн. Весь треп Неподражаемой был посвящен в основном любимому мной с детства Джеку Лондону, который был обозначен как гений мысли и поставлен в один ряд с Гомером, Данте и Шекспиром. Сервантес, помнится, в этот список не попал, поскольку дон Кихот такая же размазня, как Мышкин, Безухов и прочие дяди Вани. Джек же Лондон удостоился за то, что пел гимн сверхчеловеку, победителю стихий и самого себя, за то, что презирал нытиков, маловеров и вообще несчастных.
Слушая госпожу Новодворскую, я аж попискивала от удовольствия. Облаченная в великолепные, ладно скроенные одежды ересь всегда соблазнительна, а здесь сталкиваются с пьедесталов не Ленин со Сталиным, а святая святых: Достоевский, Гоголь, Толстой Лев, Чехов с Лесковым — все! Матушки мои, какая велеречивая блазь! Нельзя сказать, чтобы Валерия Ильинична хоть на йоту сдвинула великих на их постаментах, но ведь я помню ее разглагольствования! Более того, стала придумывать, как бы впихнуть в идею сверхчеловеков бесконечно мной любимую деревню Князево. Американцы победили свою депрессию с помощью сладких сказок, но потом вылезли в благополучную жизнь, а от сказок так и не освободились, навеки закрепившись в подростковом периоде. Я и сама насочиняла авантюрных историй сверх головы, но писала их не потому, что «это нужно моему народу», а потому что не умею как Чехов. Не получается… родилась такая.
Сейчас Князево «возрождается», прорва блатных, чиновных и оборотистых (может, и уголовников) поделили поля на участки и трудолюбиво возводят на них особняки. Рядом тихо угасает то, что осталось от деревни. О ком писать? Сочувствовать загубленным.
