Русский вечер - Нина Матвеевна Соротокина
Тая Ивановна поддакивала, понимающе кивала головой, но быстро забывала про будущие заботы и возвращалась к насущным.
— Я че хочу сказать… к свадьбе, говорят, надо что-то яркое, блестящее подарить. Я хрусталь достала. Рюмки. Цена бешеная, а вида никакого.
С приходом Ленской разговор качественно не изменился.
— Надя совсем не похожа на вас. На мужа? Мы были вначале против этого брака. Надо бы специальность приобрести. Но ваша Надя такая прелесть, просто чудо. Такая нежная, как хризантема.
— Что и говорить. Одета она у меня как королева. Все для дочери, ничего не пожалею, — на скорую руку сметывала фразы Тая Ивановна.
Костя с тоской вслушивался в эту бестолковую беседу и думал: «Как все бездуховно!» Ему нравилось это слово, и он употреблял его кстати и некстати: плохая киношка — бездуховно, гороховый суп — экая бездуховность, «Спартак» продулся — бездуховно играли, и только когда это слово коснулось Нади, до его понимания дошел его высокий смысл.
Какое им дело до ее души? Они и не думают про Надину душу. После приезда она ни разу не пришла в их дом. Почему это никого не удивляет? Он спросил об этом Бориса, но тот вдруг побледнел, он всегда быстро бледнел, а здесь даже губы обесцветились, а глаза покраснели, как у кролика.
— Косяка, ты простодушен, как Кандид. Мог бы уже повзрослеть и не задавать глупых вопросов.
При чем здесь какой-то Кандид? Вечно Борька словами играет. Брат вел себя так, словно и Тая Ивановна с ее сумками: «Вчера в новобрачном севрюжки достала…», и вопли матери в телефонную трубку: «Я совсем одна. Когда я рожала первого…», и оживление тетки, которой поручили одеть жениха, и прочая предсвадебная суета никак его не касались. Утром он исчезал из дома, и Костя слышал, как мать шептала в коридоре:
— Сегодня к ней обязательно зайди. Нельзя же так.
Вечера были заполнены дядей Гошей. Тяжелыми, невыспавшимися глазами он обшаривал дом и, убедившись, что молодых нет, отправлялся на кухню.
— Зой, плесни — ка заварки. Сколько им еще женихаться-то? Угробили мы парня. Сбили парня с панталыку.
— Гош, помолчи. Все идет нормально. Что ты каркаешь?
— Я не каркаю. Я правде в глаза смотрю. Я вот тебе случай расскажу.
Треугольные Гошины брови еще больше супились, вставная челюсть цокала при каждом слове, бронхи хрипели, а случаи из жизни были окрашены в такие скучные тона, что Костя тут же сбегал из кухни.
Именно дядя Гоша с его устремленным в глаза правде взглядом да еще удивительный сон заставили Костю, как он говорил, решиться на поступок.
До свадьбы оставалось два дня. Костя лежал в своей комнате, пытался читать, но не мог. На кухне бормотала родня. Тая Ивановна опять принесла продукты, дядя Гоша ругал магазины, очереди и дефицитные товары, Ленская спорила, что лучше — хлопок или нейлон. Костя только на мгновение закрыл глаза, и сразу внутри у него зазвучал детский явно знакомый смех. Чей? Некогда было вспоминать, потому что ребячий голос радостно и возбужденно сказал: «Ты посмотри вокруг, посмотри…»
А вокруг было удивительно — голубые дали, поля с купами берез, взгорками и ручьями. Вокруг была весна. Костя шел по этой весне, и земля, можно было услышать, вздыхала при каждом его шаге. «А теперь туда посмотри, туда», — захлебывался весельем детский голос. Костя посмотрел туда и обмер. Над небольшой продолговатой ложбинкой с ровно обрезанными краями пластом висел нежно-лиловый туман. Он был ярок, прозрачен, внутри него играли синеватые тени. «Красиво? Во-от», — удовлетворенно сказал голосок. Дно ложбинки поросло сочными лесными фиалками. Костя погрузил в туман руки и подумал: «Это они надышали…»
И вдруг в этом счастье, в этой истоме густой дяди Гошин голос сказал: «А у меня в холодильнике таракан живет…»
Костя вскочил, как от пинка, и, ничего не соображая спросонья, бросился к выходу. Был тот вечерний час, когда зажглись фонари, но небо было еще светлым, прозрачным и легким. Этажом ниже кто-то неумелыми пальцами подбирал на пианино «Гори, гори, моя звезда…», у подъезда гомонили дети, на углу у открытой закусочной толпились озабоченные вечерней выпивкой мужчины.
Костя обшарил карманы — рубль, второй — какая-то мелочь, на бутылку сухого хватит. Он на цыпочках вышел из квартиры и осторожно прикрыл дверь, держа ключом защелку.
Он все успел, и вина купить, и вскочить в последний вагон электрички, и это показалось ему хорошим предзнаменованием. В тамбуре он сделал хороший глоток из горлышка. Вместо требуемой «Фетяски» ему подсунули «Солнцедар», но и это показалось ему хорошей приметой — гадость, конечно, зато крепче забирает.
— Сейчас, Наденька, сейчас, — шептал он под стук колес.
8
Костя никогда не был в Кирсановке и долго блуждал в полутемных переулках, отыскивая Надин дом. Наконец под металлическим колпаком высветилась нужная цифра. Он постоял, оглядывая освещенные окна. Сколько сейчас — одиннадцать, двенадцать? Неважно… Окно на втором этаже светилось особенно уютно, через листву тополя виднелась розовая люстра и кусок другого, темного окна. Решив, что это непременно Надино окно, Костя вбежал в подъезд.
Странно… Борис никогда не говорил, что Надя живет на первом этаже. Хотя почему бы нет. Но весь первый этаж был темен, как нежилой. Стараясь не думать, что приехал зазря, он решительно нажал кнопку звонка. Звонок не отозвался, тогда он громко постучал по ящику для газет.
— Мама, ты? — раздался за дверью голос, щелкнул замок, и Костя увидел Надю. Она была в коротком ситцевом халате со свечой в руке. — Костя, — слабо ахнула она, потом нахмурилась, словно испугалась чего-то, но, поскольку Костя отчаянно замотал головой, мол, все благополучно, улыбнулась отрешенно. — А у нас пробки перегорели.
Вот она, Надя… Он так давно ее не видел, что уже боялся — вдруг любовь отпустила, прошла, как лихорадка, и он один во всем мире и волен распоряжаться собой как хочет. Наивный лепет… Все вернулось сразу. Уже в том, как она поправила волосы, как склонила голову набок, как наморщила нос, было столько очарования, что Костя задохнулся воздухом, а в сердце — весь дом слышит, как оно стучит, — в крови, которая с грохотом несется по суставам, — вскипели звонкие, газированные пузырьки радости и рвутся наружу,
