Русский вечер - Нина Матвеевна Соротокина
Большой колокол и несколько других, поменьше, висели на могучем, черном от времени дубовом брусе. Алексей перешагнул через веревки, тянувшиеся от разномастных языков к будке звонаря, и вышел к узкому оконному проему: ветер, облака, голубиное воркование, а внизу утренняя Москва.
Здесь, на колокольне, он со смаком выкуривал сигарету, потом не покуришь, красить надо, да и неудобно как-то дымить среди куполов, кокошников и прочего антаблемента. В горах он великолепно обходился без сигарет, а в городе темп другой, нервы другие, незаметно за день пачку и высадишь. С куревом, конечно, пора кончать. Но трезвые эти мысли приходили потом, когда он со снаряжением спускался вниз, а на колокольне думать об этом не хотелось. Он ложился животом на каменный подоконник, курил и смотрел на прекрасный мир, который расстилался внизу. Ему казалось, что он вознесся над городом, но чувство это было обманным. Какое там «над» — современная Москва поднялась гораздо выше старого собора, и только легкая, устремленная вверх конструкция колокольни да старые особняки, шеренгой тянувшиеся вдоль тихой улочки, создавали и иллюзию огромной высоты.
Сверху был виден огромный двор, по которому бродили куры, хозяйство бабки Ефимьи, сторожихи. Около собачьей будки возились на соломе щенки, липы шумели в ограде — когда-то здесь был погост, — почти деревенская идиллия. Но за узорчатой решеткой шла совсем другая жизнь: трамваи, троллейбусы и много, очень много людей.
С востока надвигалась пухлая, фиолетовая в сердцевине туча. Интересно, пройдет ли она стороной или зацепится за их колокольню. Алексей посмотрел на часы. Странно, ребята запаздывали. Сигарета догорела до фильтра и погасла. Он спрятал окурок в карман, поднял рюкзак со снаряжением и увидел входящего во двор Егора. Обычно тот приходил с Павлом, сейчас он был один. Остановился посередине двора, задрал голову и начал кричать что-то, размахивая руками.
— Не слышу! Иди наверх. Я сейчас.
Когда Алексей спустился на кровлю трапезной, Егор был уже там.
— Привет. Ты что блажил? А где Пашка?
— Павел в больнице. Аппендицит. Утром увезли.
— Вот те раз, — ахнул Алексей. — Вчера еще был здоровый.
— Он мне вечером позвонил, поздно, часов в одиннадцать. Умираю, кричит. Я взял такси, приехал. Потом Людмила пришла. Пашка по дивану мечется, стонет. Я домой укатил. Утром Людмила позвонила. Все, говорит, увезли.
— В какой он больнице?
— В Кожухово, пятьдесят вторая, кажется.
Слушая рубленые Егоровы фразы, Алексей сочувственно хмурился, кивал головой, но огорчался он не столько из-за болезни Павла, подумаешь, аппендицит, сколько из-за ее несвоевременности. По вине этого взбунтовавшегося слепого отростка Пашка деньги потерял и бригаду подвел. Работы еще на три дня. Договор есть договор, сказано — к такому-то сроку, кровь из носа, сделай. А как они вдвоем управятся с покраской? Соображения свои Алексей пока не высказал, но Егор и сам все отлично понимал.
— Бригадиру я уже звонил. Он обещал Пашке замену прислать.
— Легко сказать — замену, — хмыкнул Алексей. — Пашку не заменишь. Пашка за десятерых работает. А кого Дудкин пришлет, еще посмотреть. Потом выяснится, что этот заменитель деньги получать любит, а на шнуре висеть у него голова кружится. Надо бы Жури ну позвонить или Косте. А можно и вдвоем работать. Кончим на день позже, что от этого изменится?
— Дудкин говорит, молодого пришлю, альпиниста.
— Да ты что? — вконец обозлился Алексей. — Какие у этого жука могут быть альпинисты? И что значит «молодой». Мы, что ли, старые?
Егору не хотелось говорить, что все это и примерно теми же словами он уже высказал бригадиру Дудкину, и тот, прокуренно кашляя в телефонную трубку, сказал: «Своих позвать не успеешь. Это отпадает. Объект должен быть сдан в срок, иначе всей бригаде, и той, что на земле работает, деньги скостят. Ты, Егор, не паникуй. Мой мальчишечка работать умеет. Три дня рядом с вами на веревке поболтается, и все будет в аккурате».
— Не нравится мне все это, — подвел итог Алексей, и, облачаясь в грудную обвязку, и застегивая ремень, и прилаживая беседку, на которой предстояло висеть во время работы, продолжал негромко ворчать, ругая нелепую Пашкину болезнь, и бригадира Дудкина, и даже невозмутимо возившегося со снаряжением Егора — вот ведь характер, и бровью не поведет! — и свое враз испортившееся настроение, а больше всего того парня, который сейчас явится на готовенькое, а ты ему объясняй, помогай, показывай. Какие могут быть наставники на халтуре?
А работать на высоте совсем не просто, и опасно, если хотите, и красить надо уметь, и кисть не одна, а целых четыре: две моховые, палки по два метра, и две филеночные, тонкие, чтобы прямую линию отбивать. Все кисти висят на грудной обвязке, и еще два ведра с краской болтаются на схватывающих узлах, и пока ты новоприбывшему все объяснишь да всю эту сбрую на нем засупонишь, полдня пройдет. И вообще пора бы ему явиться.
— А перитонита у Пашки нет?
— А я откуда знаю, — отозвался Егор. — Давай работать. Время, понимаешь, не ждет… день, понимаешь, пламенеет.
Обычно свою любимую цитату Егор произносил весело, а сейчас в голосе его прозвучало раздражение, видно, тоже переживает за Пашку. Аппендицит аппендициту рознь. Здесь, конечно, Москва, помереть не дадут, но все бывает. Прошлым летом в Фанах столько шороху было с одной девицей. Врач кричит: «Острый живот! Срочная операция, летальный исход…» Вертолет вызывали, а потом выяснилось, что эта дуреха просто консервов переела.
— В обед в больницу позвоним. У старосты в келье телефон есть, — добавил Егор и нанес на стену первый желтоватый мазок. Цвет этот назывался ромашковым, бригадир Дудкин сам приготовлял краски, добавляя в обычные белила желтого колеру.
Есть ли на свете более успокаивающая нервы работа, чем красить забор, крышу или церковные купола? Пашка говорил: «Я при кистях ощущаю себя вполне на месте, словно бы для этого
