Алан Брэдли - Сладость на корочке пирога

— Миссис Мюллет, пожалуйста, — взмолилась я. — Мне надо кое-что узнать. Это дело жизни и смерти! Пожалуйста!

Она посмотрела на меня поверх очков с видом церковного старосты, и в первый раз в ее присутствии я почувствовала себя маленькой девочкой.

— Вы однажды сказали, что Доггер сидел в тюрьме, что ему приходилось есть крыс, что его пытали.

— Это так, дорогуша, — подтвердила она. — Мой Альф говорит, что я зря проболталась. Но мы не должны никогда говорить об этом. Нервы у бедняжки Доггера никуда не годятся.

— Откуда вы это узнали? Имею в виду про тюрьму?

— Мой Альф тоже был в армии, видишь ли. Он служил с полковником и с Доггером. Он не говорит об этом. Почти никто из них не говорит. Мой Альф вернулся домой в целости, отделавшись лишь беспокойным сном, но многим так не повезло. Это словно братство — армия, словно один человек, распространившийся по всему земному шару. Они всегда знают, где их старые сослуживцы и что с ними происходит. Это сверхъестественно — что-то психическое.

— Доггер убивал?

— Уверена, что да, дорогуша. Они все убивали. Это была их работа, не так ли? Доггер спас жизнь твоему отцу. И не один раз. Он был санитаром или что-то в этом духе, наш Доггер, и хорошим санитаром. Говорят, он выудил пулю из груди твоего отца, прямо рядом с сердцем. Когда он его заштопывал, какой-то парень пытался зарезать всех в палатке. Спятил — военный психоз. Доггер остановил его.

Миссис Мюллет затянула последний узел и ножницами отрезала остаток нитки.

— Остановил?

— Да, дорогуша. Остановил.

— Вы имеете в виду, что он его убил?

— Впоследствии Доггер не мог вспомнить. У него был один из его приступов, видишь ли, и…

— И отец думает, что это случилось снова; что Доггер снова спас ему жизнь, убив Горация Бонепенни! Вот почему он взял вину на себя!

— Я не знаю, дорогуша. Но если он это сделал, это очень похоже на полковника.

Это должно быть правдой, другого объяснения нет. Что сказал отец, когда я призналась, что Доггер тоже слышал его ссору с Бонепенни? «Этого я и боялся больше всего на свете», — его точные слова.

Это было странно, почти нелепо — словно из оперетты Герберта и Салливана. Я попыталась взять вину на себя, чтобы защитить отца. Отец взял вину на себя, чтобы защитить Доггера. Вопрос заключался в том, кого защищал Доггер?

— Спасибо, миссис М., — поблагодарила я. — Я сохраню наш разговор в тайне. Строго конфиденциально.

— Между нами, девочками, говоря… — сказала она ужасно приторно.

«Между нами, девочками» меня доконало. Чересчур ласково и снисходительно. Что-то, не особенно благородное, поднялось из глубин, и я в мгновение ока превратилась во Флавию Мстительницу с Косичками, целью которой было вставить палки в колеса этой жуткой и неостановимой торт-машины.

— Да, — сказала я, — между нами, девочками. И раз уж мы говорим между нами, девочками, наверное, сейчас самое время сказать вам, что никто из нас в Букшоу на самом деле не любит кремовые торты. По правде говоря, мы их ненавидим.

— Пфф, я отлично это знаю, — сказала она.

— Знаете? — Я была слишком изумлена, чтобы отреагировать более многословно.

— Конечно, знаю. Говорят, что кухарки всё знают, и я не отличаюсь от других. Я знала, что де Люсы и кремовый торт несовместимы, с тех пор как мисс Харриет была жива.

— Но…

— Почему я их пеку? Потому что Альф не прочь съесть вкусный кремовый торт время от времени. Мисс Харриет говаривала мне: «Де Люсы — сплошь надменный ревень и колючий крыжовник, тогда как ваш Альф — мягкий, приятный заварной крем. Я бы хотела, чтобы вы иногда пекли кремовый торт, чтобы напоминать нам о нашей заносчивости, и если мы будем воротить нос, что ж, вы можете унести его домой Альфу в качестве извинения». И я могу признаться, что забрала домой приличное количество извинений за минувшие более чем двадцать лет.

— Значит, вы не нуждаетесь в еще одном, — сказала я.

И затем я убежала. Только пятки засверкали.

21

Я притормозила в коридоре, застыла и прислушалась. Из-за паркетных полов и деревянных панелей звуки в Букшоу разносились так же хорошо, как в королевском Альберт-холле. Даже в полной тишине у Букшоу была собственная тишина, тишина, которую я отличу от любой другой.

Как можно тише я подняла телефонную трубку и несколько раз нажала на рычаг.

— Я бы хотела связаться с Доддингсли. Простите, я не знаю номер, мне нужна гостиница «Красный лис» или «Круг и линия». Я забыла название, но там вроде бы были буквы «К» и «Л».

— Минуту, пожалуйста, — произнес скучающий, но профессиональный голос на другом конце линии.

Это не должно быть слишком сложно, подумала я. Расположенная через дорогу от вокзала, «КЛ», или как там она называется, была ближайшей к вокзалу гостиницей, а Доддингсли, в конце концов, не был крупным городом.

— У меня в справочнике есть только «Виноградник» и «Веселый кучер».

— Это оно, — сказала я. — «Веселый кучер».

И возликовала в глубине души.

— Номер — Доддингсли, два-три, — сказал голос. — На будущее.

— Благодарю, — пробормотала я, когда на другом конце послышались щелчки.

— Доддингсли, два-три. «Веселый кучер». Вы у телефона? Это Кливер.

Кливер, предположила я, — это хозяин.

— Я хотела бы поговорить с мистером Пембертоном. Это важно.

Любую преграду, насколько я изучила, даже потенциальную, лучше всего преодолевать, изображая срочность.

— Его нет, — ответил Кливер.

— О боже, — сказала я, немного переигрывая. — Ужасно жаль, что я его не застала. Вы не могли бы сказать мне, когда он уехал? Может быть, я смогу прикинуть, когда его ожидать.

Флейв, подумала я, тебе следует работать в парламенте.

— Он уехал в субботу утром. Два дня назад.

— О, благодарю вас! — хрипло выдохнула я голосом, который, я надеялась, мог обмануть кого угодно. — Вы ужасно добры.

Я отключилась и вернула трубку на рычаг, нежно, словно свежевылупившегося цыпленка.

— Чем это ты занимаешься? — требовательно спросил приглушенный голос.

Я резко обернулась и увидела Фели, кутавшую нижнюю часть лица в теплый шарф.

— Что ты делаешь? — повторила она. — Ты отлично знаешь, что тебе нельзя пользоваться инструментом.

— А ты что делаешь? — поинтересовалась я. — Собираешься кататься на санках?

Фели попыталась схватить меня, шарф упал и открыл красные опухшие губы, как две капли воды напоминавшие зад камерунского гамадрила.

Я слишком испугалась, чтобы смеяться. Яд плюща, который я подмешала в ее помаду, превратил ее рот в пузырящийся кратер, способный посоперничать с горой Попокатепетль. Мой эксперимент увенчался успехом. Громкие фанфары!

К несчастью, мне некогда было записать это; моему дневнику придется подождать.

Максимилиан, весь в горчичную клетку, восседал на камне в тени креста на рынке, болтая крошечными ножками, как Шалтай-Болтай. Он был так мал, что я его не сразу заметила.

— Haroo, mоn vieux, Флавия! — прокричал он, и я остановила «Глэдис» у самых носков его лаковых кожаных туфель. Опять попалась! Что ж, надо воспользоваться ситуацией.

— Привет, Макс, — сказала я. — У меня к тебе вопрос.

— Хо-хо! — воскликнул он. — Вот так вот! Вопрос! Без предисловий? А поговорить о сестрах? А сплетни из великих концертных залов всего мира?

— Что ж, — ответила я, немного смутившись, — я слушала «Микадо» по радио.

— И как? Если говорить о динамике? Ох уж эта тревожная тенденция кричать арии Гилберта и Салливана, знаешь ли!

— Интересно, — хмыкнула я.

— Дорогой Артур сочинил одни из самых совершенных произведений на нашем царственном острове, например «Утраченную струну». Г. и С. очаровывают меня безмерно. Знаешь ли ты, что их бессмертное сотрудничество развалилось из-за разногласий по поводу цены ковра?

Я внимательно присмотрелась к нему, чтобы понять, не водит ли он меня за нос, но он выглядел серьезным.

— Конечно, я просто умираю от желания выведать у тебя о недавних неприятностях в Букшоу, Флавия, дорогая, но я знаю, что твои губы запечатаны трижды — скромностью, преданностью и законом — и необязательно именно в таком порядке, не правда ли?

Я кивнула.

— В таком случае задавай свой вопрос оракулу.

— Вы учились в Грейминстере?

Макс захихикал по-птичьи.

— О, дорогая, нет. Я не настолько важная персона, боюсь. Я учился на континенте, в Париже, если быть точным, и не всегда в школе. Но мой кузен Ломбард — старый грейминстерец. Он всегда хорошо отзывается о нем — когда он не на скачках и не играет у Монфорта.

— Он когда-либо упоминал директора, доктора Киссинга?

— Раба марок? О, моя крошка, он редко говорит о чем-либо другом. Он обожает этого старого джентльмена. Считает, что это Киссинг сделал из него того, кем он стал сейчас — ничего особенного, но все-таки…