Алан Брэдли - Сладость на корочке пирога

— А-а.

Кажется, мы зашли в тупик вроде тех, которые изобилуют в беседах с пожилыми людьми. Я начала думать, что он уснул с открытыми глазами.

— Что ж, — произнес он наконец, — лучше дай мне посмотреть на нее.

— Сэр? — сказала я.

— На моего «Ольстерского Мстителя». Дай-ка взглянуть на него. Ты же принесла его с собой, не правда ли?

— Я… Да, сэр, но как…

— Давай поразмыслим, — сказал он так благодушно, будто предлагал помолиться. — Гораций Бонепенни, в прошлом мальчик-фокусник и впоследствии мошенник, погибает в огороде своего старого школьного приятеля Джако де Люса. Почему? Вероятнее всего, шантаж. Посему давай предположим шантаж. Через несколько часов дочь Джако перерывает газетные архивы в Бишоп-Лейси, вынюхивая информацию о кончине моего старого доброго коллеги мистера Твайнинга. Упокой Господи его душу. Как я узнал об этом? Полагаю, это очевидно.

— Мисс Маунтджой, — сказала я.

— Очень хорошо, моя дорогая. Тильда Маунтджой на самом деле мои глаза и уши в деревне и окрестностях в последнюю четверть века.

Мне следовало бы догадаться! Мисс Маунтджой шпионка!

— Но давай продолжим. В последний день жизни вор Бонепенни решил остановиться в «Тринадцати селезнях». Молодой глупец — ладно, больше не молодой, но тем не менее глупец — умудряется позволить, чтобы его прикончили. Я однажды сказал мистеру Твайнингу, что мальчик плохо кончит. Замечу, что я оказался прав. От этого парня всегда попахивало серой.

Но я отвлекся. Вскоре после того, как Бонепенни отправился в вечность, его номер в гостинице обыскала невинная дева, имя которой я вряд ли осмелюсь произнести вслух, но которая сейчас скромно сидит передо мной, теребя кое-что в кармане, что вряд ли может быть чем-то иным, нежели неким клочком бумаги оттенка мармелада из Данди, на котором напечатаны портрет ее покойного величества королевы Виктории и контрольные буквы «ТЛ». Quod erat demonstrandum. Что и требовалось доказать.

— Что и требовалось доказать, — повторила я, молча достала из кармана полупрозрачный конвертик и протянула его ему.

Руки его дрожали — от старости или от волнения, я не могла определить. Пользуясь обрывком тонкой бумаги как импровизированными щипчиками, он раздвинул края конвертика пожелтевшими от никотина пальцами. Когда оранжевые края «Ольстерских Мстителей» показались на свет, я не могла не заметить, что пальцы и марки были практически одного оттенка.

— Великий Боже! — сказал он, заметно потрясенный. — Ты нашла «АА». Эта марка принадлежит его величеству, знаешь ли. Ее похитили на выставке несколько недель назад. Об этом писали все газеты.

Он метнул в меня обвиняющий взгляд над очками, но его внимание было тотчас отвлечено яркими сокровищами в его ладони. Казалось, он забыл, что я в комнате.

— Приветствую вас, старые друзья, — прошептал он, не замечая меня. — Как много времени прошло…

Он взял увеличительное стекло и внимательно рассмотрел их, одну за другой.

— И ты, моя возлюбленная крошка «ТЛ», какую невероятную историю могла бы ты поведать.

— Они обе были у Горация Бонепенни, — призналась я. — Я нашла их в его багаже в гостинице.

— Ты обыскала его багаж? — не поднимая глаз от увеличительного стекла, спросил доктор Киссинг. — Уф! Полиция вряд ли будет прыгать от счастья, когда услышит об этом… И ты тоже, держу пари.

— На самом деле я не рылась в его багаже, — сказала я. — Он спрятал марки под этикетку, наклеенную на чемодан.

— А ты, разумеется, всего лишь лениво игралась с ней, когда тебе в руки выпали марки.

— Да, — подтвердила я. — Именно так все и произошло.

— Скажи мне, — внезапно спросил он, поворачиваясь, чтобы взглянуть мне в глаза, — твой отец знает, что ты здесь?

— Нет, — ответила я. — Отец обвинен в убийстве. Он сидит под арестом в Хинли.

— Боже мой! Он действительно сделал это?

— Нет, но похоже все верят, что он виноват. Какое-то время я сама так думала.

— А-а, — сказал он. — И что ты думаешь теперь?

— Я не знаю, — сказала я. — Иногда я думаю одно, иногда другое. Все так запуталось.

— Все всегда путается перед тем, как встать на свои места. Скажи мне вот что, Флавия. Что тебя интересует больше всего на свете? Какова твоя великая страсть?

— Химия, — ответила я, ни секунды не колеблясь.

— Отлично! — сказал доктор Киссинг. — В свое время я задавал этот вопрос целой армии папуасов, и они вечно лепетали о том о сем. Болтовня и сентиментальные излияния, и больше ничего. Ты, напротив, выразилась ясно.

Прутья жутко заскрипели, когда он повернулся в своем кресле посмотреть мне в лицо. На ужасный миг я подумала, что его позвоночник треснул.

— Нитрит натрия, — сказал он. — Несомненно, ты знакома с нитритом натрия.

Знакома? Нитрит натрия — противоядие при отравлении цианистым калием, и я знала его во всех возможных реакциях так же хорошо, как свое имя. Но как он догадался использовать его в качестве примера? Он экстрасенс?

— Закрой глаза, — продолжил доктор Киссинг. — Представь, что ты держишь в руке пробирку с тридцатипроцентным раствором соляной кислоты. Ты добавляешь туда небольшое количество нитрита натрия. Что ты видишь?

— Мне не надо закрывать глаза, — ответила я. — Он станет оранжевым… оранжевым и мутным.

— Отлично! Цвета этих заблудших почтовых марок, не так ли? А потом?

— Со временем, минут через двадцать или тридцать, он просветлеет.

— Просветлеет. Я закончил.

Словно тяжесть свалилась с моих плеч, и я расплылась в глупой улыбке.

— Должно быть, вы были великолепным учителем, сэр, — сказала я.

— Да, я был… когда-то. А теперь ты принесла мне мое маленькое сокровище, — сказал он, снова переводя взгляд на марки.

На это я не рассчитывала; я об этом не подумала. Я просто хотела узнать, жив ли еще владелец «Ольстерского Мстителя». После чего я собиралась отдать марку отцу, чтобы он передал ее полиции, которая должным образом проконтролирует, что она действительно вернулась законному владельцу. Доктор Киссинг сразу почувствовал мои сомнения.

— Позволь мне задать тебе еще один вопрос, — сказал он. — Что если бы ты пришла сюда сегодня и обнаружила, что я сыграл в ящик, так сказать отчалил навстречу вечности?

— Вы имеете в виду, если бы вы умерли, сэр?

— Да, это то самое слово, которое я пытался вспомнить, — умер. Да.

— Думаю, мне следовало бы отдать вашу марку отцу.

— Чтобы он оставил ее себе?

— Он бы знал, как ею распорядиться.

— Я думаю, что самой подходящей персоной будет владелец марки, ты не согласна?

Я знала, что ответ будет «да», но не могла произнести его. Я знала, что больше всего на свете мне хочется подарить марку отцу, пусть даже она не моя. В то же время я хотела отдать обе марки инспектору Хьюитту. Но почему?

Доктор Киссинг закурил еще одну сигарету и уставился в окно. Наконец он протянул мне одну марку, оставив вторую себе.

— Это «АА», — сказал он. — Она не моя, она мне не принадлежит, как говорится в старой песне. Твой отец может делать с ней все, что захочет. Не мне решать.

Я взяла у него «Ольстерского Мстителя» и осторожно завернула в носовой платок.

— С другой стороны, изящная маленькая «ТЛ» — моя. Моя собственная, вне всякого сомнения.

— Я полагаю, вы будете счастливы снова приклеить ее в ваш альбом, сэр, — смирившись, сказала я, пряча ее близняшку в карман.

— Мой альбом? — Он издал каркающий смешок, перешедший в кашель. — Мои альбомы, как сказал дорогой покойный Доусон,[56] унесло ветром.

Его старые глаза обратились к окну, глядя в никуда в сторону лужайки, где две старые леди порхали и делали пируэты, словно экзотические бабочки, под залитыми солнцем буками.

I have forgot much, Cynara! gone with the wind,Flung roses, roses riotously with the throng,Dancing, to put thy pale, lost lilies out of mind;But I was desolate and sick of an old passion.Yea, all the time, because the dance was long:I have been faithful to thee, Cynara! in my fashion.[57]

— Это из его Non Sum Qualis eram Bonae Sub Regno Cynarae. Знаешь этот стих?

Я покачала головой.

— Он очень красивый, — сказала я.

— Уединенная жизнь в таком месте, как это, — сказал доктор Киссинг, широко поведя рукой, — несмотря на его убогую дряхлость, — это, как ты понимаешь, весьма затратное предприятие.

Он посмотрел на меня так, будто пошутил. Когда я не отреагировала, он указал на стол.

Я только сейчас заметила, что под крышкой стола была встроена полка, на которой лежали два толстых переплетенных альбома. Я смахнула пыль и подала доктору Киссингу верхний.

— Нет, нет… открой сама.

Я открыла альбом на первой странице, где были две марки — одна черная, вторая красная. По легким отметинам стирательной резинки и линиям я поняла, что некогда эта страница была полна марок. Я перевернула страницу… еще одну. Все, что осталось от альбома, — лишь выпотрошенный каркас: даже школьник спрятал бы его со стыда куда подальше.