Бессонница - Сара Пинборо
Я вхожу в пруд – холодная илистая вода достает мне до ляжек. Согнувшись, я принимаюсь шарить руками по дну, царапая кончиками пальцев скользкие камни. «Я иду, Хлоя», – проносится у меня в голове, когда я вижу, как моя драгоценная девочка сползает по стеклу вниз. Мамочка уже идет. Пожалуйста, держись. Прошу тебя, малышка. У меня есть время до 2.22. До 2.22 я должна попасть в дом. Каждая клеточка в моем теле кричит, что я права. Я вспоминаю свою маму. Вспоминаю силу, с какой ее рука ухватилась за мое запястье тогда, в больнице. Я направляю эту силу в нужное русло и отрываю тяжелый камень от дна.
61
Кэролайн
Я опускаю спящую Хлою на пол. Та остается сидеть, прислонившись спиной к стене, свесив голову на грудь и широко раскинув ноги, как пьяная шлюха – какова она и есть. Думаю, здесь я ее и прикончу. Не уверена, что она достойна хоть какого-то уважения. Дочь своей матери – что верно, то верно. Такие способны только хотеть, хотеть, хотеть. Брать, брать, брать.
Потянув спину – вес бессознательного тела гораздо тяжелее, я бросаю взгляд в окно. Какое-то движение во время очередной вспышки молнии привлекает мое внимание. Неясная фигура, спотыкаясь, перебегает лужайку. Эмма. Так-так-так. Что-то тащит. Что там у нее? Камень? «Мамочка дома», – шепотом сообщаю я окончательно отрубившейся Хлое и поворачиваюсь к ней спиной – пора спускаться вниз, поприветствовать гостью.
Я вхожу в кухню. Буря продолжает бушевать, и следующая вспышка молнии выхватывает из темноты за стеклом ее лицо, искаженное яростью и страхом. Мокрые волосы в полном беспорядке. Она не видит меня и поворачивает к задней двери. Подойдя чуть ближе, я слышу, как она пыхтит, поднимая тяжелый камень. С моей работой она бы не справилась. И дня бы не протянула. Булыжник ударяется о толстое стекло, но ничего не происходит. Она предпринимает новую попытку – на этот раз сильнее, издавая при этом стоны, как чемпионка Уимблдона.
Стекло не выдержит. И когда это произойдет, я буду готова.
62
Эмма
Раз за разом я швыряю булыжник в заднюю дверь, и наконец стекло лопается. Стукнув еще разок по торчащим из образовавшейся дыры осколкам, я запускаю внутрь руку. Ключа в скважине нет. Я изо всех сил вытягиваю пальцы, шаря по наличнику – Роберт иногда засовывает ключ туда, но мне не дотянуться. Времени нет. Я лезу сквозь дыру в стекле. Осколки оставляют раны на моем теле, вспарывают джинсовую ткань, впиваются в мои ляжки, но я протискиваюсь вперед и кучей мокрого тряпья вываливаюсь на пол в кухне. Там я немедленно вскакиваю на ноги, чуть повторно не растянувшись на скользком полу – яйца, на полу – разбитые яйца, хрясь, хрясь, хрясь – и, спотыкаясь, уже спешу прочь, как вдруг слышу голос.
– Здравствуй, Эмма.
Я в потрясении оборачиваюсь. Она прямо у меня за спиной. Кэролайн. Ухмыляется. Выбившиеся волосы, длинные и спутанные, свисают ей на лицо.
– Какого черта ты вытворяешь, Кэролайн? – спрашиваю я.
– Такого.
Она делает внезапный выпад, и, прежде чем я успеваю дернуться в сторону, с силой толкает меня в бок. Я отступаю, потирая ушибленное место. На удивление, промокшая насквозь одежда кажется горячей на ощупь. Как она может быть такой теплой? И липкой? Когда ноги подкашиваются подо мной, я во мраке поднимаю ладонь к глазам. Мои пальцы выпачканы чем-то темным. Кровь. Это кровь. О, господи.
Рухнув на пол, я пытаюсь схватить ее за ногу, но Кэролайн лишь стряхивает мою руку. Опершись спиной о буфет, я зажимаю ладонью колотую рану у себя в боку. Она проткнула меня ножом? Кровь толчками сочится у меня между пальцами, и я прикусываю язык, чтобы не застонать. По мере того, как отступает шок, приходит боль. Это нехорошо. Совсем.
– Что ты сделала с моей семьей? – спрашиваю я. Нужно ее заболтать. Где же полиция? Я крепче зажимаю рану, стараясь свести края вместе. Кэролайн кладет свое орудие на кухонную стойку. Это толстый осколок стекла, всего несколько дюймов в длину. Может быть, я выживу. Может быть.
– Пока ничего. Я всего лишь плачу тебе той же монетой, Эмма. – Распахнув дверцу холодильника, она вынимает початую бутылку вина и, усевшись за стойкой, отхлебывает большой глоток. – Ты ведь первая расправилась с моей семьей.
– Я ничего тебе не сделала. – В животе у меня холодеет. Словно в моих внутренностях тает лед. – Мне было пять лет.
– После той аварии мама все время твердила про судьбу, – не слушая меня, произносит Кэролайн. – Не сетуй на судьбу. Нужно принимать все таким, как оно есть. Мы не в силах что-то изменить. Она так часто повторяла это дерьмо, что как бы я ее ни любила, мне хотелось ее придушить. Она всегда была такой жизнерадостной. Этого хотел бы твой папочка, – так она говорила. Разумеется, она ошибалась. Мне кажется, чего он действительно хотел бы – так это не сдохнуть, не дожив и до сорока пяти, в жуткой агонии, с легкими, расплющенными о руль машины.
Издав короткий смешок, Кэролайн снова прикладывается к бутылке.
– Но разве судьба была виной всему этому? Нет. Просто моему святоше-отцу было недостаточно нас с мамой. Он мечтал поселить в нашем доме еще одного ребеночка. Считал, что мама меня избаловала. Что я слишком холодна. Не умею сопереживать. Что мне нужен кто-то, о ком я могла бы заботиться. Мама, конечно же, не была с ним согласна. Она любила меня так же сильно, как я любила ее. Но и папу она тоже любила, так что его идеи о том, что в нашем гнезде должен появиться кукушонок, прорасли и в ней, и мама пошла на это. А потом внезапно только и слышно стало: «Эмма, Эмма, Эмма».
Кэролайн переводит на меня взгляд – лицо ее внезапно икажает гримаса гнева.
– И погляди, чем это для них закончилось. Могилой и инвалидным креслом. Я сидела на заднем сиденье, пристегнутая. Я была так зла! Я очень хорошо все помню. Яркое солнце. Папина восторженная болтовня. Моя сдерживаемая ярость. Перед выездом я закатила истерику. Кричала и кидалась
