Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна
– Доброй ночи, сын мой, – сказал отец Филипп.
– Bonne nuit, mon père[65], – откликнулся Гамаш.
Эти слова прозвучали так необычно. Отец Гамаша умер, когда он был мальчишкой, и с тех пор он редко к кому так обращался.
– Ecce homo, – сказал Гамаш, когда отец Филипп открыл дверь.
Настоятель остановился.
– Почему брат Матье произнес эти слова? – спросил Гамаш.
– Не знаю.
Гамаш помедлил, прежде чем спросить:
– А почему их произнес Понтий Пилат?
– Он хотел доказать толпе, что в их Боге нет никакой божественности. Что Иисус – обычный человек.
– Merci, – сказал Гамаш и, слегка поклонившись, двинулся назад по слегка искривленному коридору.
Он шел, размышляя о Божественном и о человеке, о трещинах между ними.
«Дорогая Анни», – набрал Бовуар в темноте. Свет он выключил, чтобы никто не подумал, что он еще бодрствует.
Он лежал на кровати в одежде. Зная, что богослужение уже закончилось, скрылся в своей келье до того момента, когда все улягутся и можно будет незаметно вернуться в кабинет приора.
Он обнаружил послание от Анни у себя в телефоне. Забавное описание вечера, проведенного со старыми друзьями.
«Я тебя люблю, – писала она в конце. – Скучаю. Возвращайся скорее домой».
Он подумал об обеде Анни с друзьями. Сказала ли она им о нем, о Бовуаре? Поведала ли о его подарке? О вантузе. Вот ведь глупость какая. Идиотский, примитивный подарок. Они все, наверное, смеялись. Над ним. Над дурачком, которому ничего лучшего не пришло в голову. Слишком глупым или необразованным, чтобы купить настоящий подарок. Пойти в «Холт Ренфрю», или «Ожильви», или другой шикарный магазин на авеню Лорье и купить что-нибудь достойное.
А он взял и подарил ей вантуз для туалета.
И они смеялись над ним.
И Анни наверняка тоже смеялась. Над тупоумным мужланом, с которым трахалась. Так, для удовольствия. Он видел ее глаза, горящие, сверкающие. Те глаза, что так часто смотрели на него несколько последних месяцев. Последние десять лет.
Он думал, что она смотрит на него глазами привязанности, даже любви. Но теперь-то он понимал, что она с ним просто забавлялась.
«Анни», – написал он.
«Дорогая Рейн-Мари», – написал Гамаш.
Он вернулся в свою келью, но сначала заглянул в кабинет приора в поисках Бовуара. Свет там был выключен, внутри – никого. Старший инспектор провел в кабинете полчаса, делал заметки, копировал их. Готовил вещдоки, чтобы Бовуар забрал их с собой завтра утром.
Одиннадцать часов. Конец долгого дня. Гамаш выключил свет и понес собранное в свою келью. По пути постучал в дверь Бовуара. Но ответа не услышал.
Он открыл дверь и заглянул внутрь, чтобы убедиться, что Жан Ги у себя. Увидел очертания кровати, услышал тяжелое, ровное дыхание.
Вдох. Выдох.
Вещдоки. Свидетельства жизни.
Не похоже на Бовуара – просто уснуть, не отметившись напоследок, не зафиксировав уход очередного дня в вечность. «Тем больше оснований, – думал Гамаш, разбирая постель, – отправить его поскорее домой».
«Дорогая Рейн-Мари», – написал он.
«Анни. День провел отлично. Ничего особенного. Следствие продвигается. Спасибо за твой интерес. Рад, что ты хорошо провела вечер с друзьями. Представляю, сколько у вас нашлось поводов посмеяться».
«Дорогая Рейн-Мари. Жаль, что тебя здесь нет и мы не можем обсудить дело. Оно, кажется, связано с григорианскими песнопениями и с тем, насколько они важны для монахов. Ошибочно рассматривать песнопения просто как музыку.
У нас появился неожиданный гость. Доминиканец из Ватикана. Из службы, которая прежде звалась инквизицией. Судя по всему, они почти четыреста лет искали гильбертинцев. А сегодня нашли. Приезжий монах говорит, что его привела сюда просто нерешенная проблема, что ее давно пора закрыть, но меня гложут сомнения. Мне бы хотелось разобраться.
Спокойной ночи, любимая.
Je t’aime».
«Скоро поговорим», – написал Жан Ги Бовуар.
Потом нажал «отправить» и замер в темноте.
Глава тридцать первая
Бовуар проснулся под звуки колоколов, зовущих верных на молитву. И хотя он знал, что колокола зовут не его, но подчинился их зову сквозь туман в мозгу. С большим трудом вернулся к сознанию.
Он даже не вполне был уверен, проснулся ли, – такой неотчетливой была граница между сном и бодрствованием. Он чувствовал себя неуклюжим, сбитым с толку. Схватил часы, посмотрел на циферблат.
Пять утра. Звон колоколов продолжался, и если бы Бовуару хватило сил, он швырнул бы ботинком в монаха, который дергал веревки.
Он упал на кровать и взмолился о прекращении звона. Его охватила тревога, стало трудно дышать.
«Глубокий вдох, – взмолился он, обращаясь к своему телу. – Выдох полной грудью. Глубокий вдох… В жопу», – подумал он.
Сел на кровати, ощутил босыми ногами холодный камень пола.
Все болело. Ступни ног, затылок. Грудь, суставы. Ногти на пальцах ног и брови. Бовуар уставился в стену, приоткрыл рот, моля о вдохе.
Наконец ему удалось сделать хриплый вдох, и воздух устремился внутрь.
Потом началась дрожь.
О черт, черт, черт…
Бовуар включил свет, вытащил пузырек с таблетками из-под подушки, крепко сжал в руке. После нескольких попыток ему удалось снять крышечку. Он хотел принять одну таблетку, но его так сильно трясло, что выпали две. Все равно, решил он. Закинул обе в рот и проглотил не запивая. Потом ухватился за край кровати и стал ждать.
Его химиотерапия. Его лекарство. Таблетки убьют то, что убивает его. Остановят эту дрожь. Прекратят эту боль, засевшую в нем так глубоко, что он не мог до нее добраться. Остановят эти образы, эти воспоминания.
Он лежал в кровати, чувствуя, что таблетки начинают действовать. Ну как что-то столь хорошее может быть плохим?
Он снова ощущал себя человеком. Цельным.
Боль отступила, мысли прояснились. Крючки и колючки отпустили его плоть, пустоты заполнились. Безвольно лежавший Бовуар услышал знакомые голоса, пение.
Звон колоколов прекратился, богослужение началось. Первая служба дня.
Пели два голоса.
Вызов. Ответ.
Вызов. Ответ.
Это завораживало.
Вызов. Ответ.
А потом вступили все остальные голоса. Вызывать больше не было нужды. Они нашли друг друга.
Бовуар почувствовал внутри спазм. Боль прошла не до конца.
Было пять тридцать утра. Богослужение закончилось, и Гамаш сидел на скамье, удовлетворенный спокойствием завершившейся службы. Он вдыхал аромат благовоний. Здесь пахло как в саду – без терпкости, свойственной многим церквям.
Монахи ушли. Все, кроме брата Себастьяна, который подсел к нему на скамью:
– Ваши коллеги не так религиозны, как вы.
– Боюсь, что я тоже не религиозен, – сказал старший инспектор. – Я не хожу в церковь.
– И тем не менее вы здесь.
– Но я ищу не спасения, а убийцу.
– Однако утешение вы, кажется, нашли.
Гамаш задумался на секунду, потом кивнул:
– Здесь его трудно не найти. Вы любите григорианские песнопения?
– Очень. Вокруг них выросла целая мифология. Видимо, потому, что мы так мало о них знаем. Мы даже не знаем историю их происхождения.
– А разве название не дает ключа к разгадке?
Доминиканец улыбнулся:
– Такая мысль приходит в голову, но она ошибочна. Папа Григорий не имеет к песнопениям никакого отношения. Название – лишь маркетинговый ход. Григорий пользовался популярностью, и какой-то хитроумный священник назвал песнопения в его честь, чтобы привлечь к ним побольше внимания.
– И поэтому они тоже стали популярны?
– Во всяком случае, им это не повредило. А кроме того, есть теория, которая гласит: если бы Христос слушал или пел какую-либо музыку, то непременно хорал. Тоже своего рода маркетинговый инструмент. «Одобрено Иисусом». «Так их пел Спаситель».
Гамаш рассмеялся:
– Явное преимущество в конкурентной борьбе.
– Ученые даже стали изучать песнопения, чтобы объяснить популярность записей, сделанных этими монахами, – сказал брат Себастьян. – Люди на них просто помешались.
– Нашли объяснение?
– Они подсоединили датчики к волонтерам, проиграли им григорианские песнопения и получили поразительный результат.
– Какой?
– Выяснилось, что через какое-то время мозговые волны изменились. Подопытные стали излучать альфа-волны. Вы знаете, что это такое?
– Они соответствуют спокойствию, – ответил старший инспектор. – Когда люди сосредоточенны, но пребывают в умиротворенном состоянии.
– Совершенно верно. Их кровяное давление падает, дыхание углубляется, но в то же время, как вы говорите, сосредоточенность возрастает. Они словно превосходят самих себя.
– Остаются самими собой, но лучшей частью самих себя.
– Верно. Но конечно, не все подвержены такому воздействию. Правда, на вас они, похоже, оказывают влияние.
