Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна
Брат Себастьян кивнул:
– Именно. Изображение на обложке компакт-диска. Стилизованное изображение монахов в профиль. Почти карикатура.
– Мантии, – вставил Гамаш.
– Oui. Черные мантии с белым капюшоном и небольшим нагрудником. Да еще драпировка на плечах. Таких одеяний нет больше ни у кого.
– «Бедствие некое близится ныне», – процитировал Гамаш. – Может быть, это и есть бедствие.
– Музыка? – спросил Бовуар.
– Современность, – ответил брат Себастьян. – Вот что приблизилось к гильбертинцам.
Гамаш кивнул:
– Много веков они распевали свои псалмы в безвестности. Но благодаря новым технологиям с их музыкой познакомился весь мир.
– И Ватикан, – подхватил брат Себастьян. – И Конгрегация доктрины веры.
Инквизиция, подумал Гамаш. Гильбертинцы наконец обнаружены. Песнопения их выдали.
Зазвучали колокола, и звон проник в зал собраний.
– Мне нужно в туалет, – проговорил Бовуар, когда они втроем вышли из небольшого зала. – Я найду вас попозже.
– Прекрасно, – сказал Гамаш, провожая взглядом Жана Ги, который быстрым шагом двинулся по церкви.
– Вот вы где!
К ним направлялся старший суперинтендант Франкёр. Он улыбнулся монаху и небрежно кивнул Гамашу.
– Я подумал, не посидеть ли нам вместе, – предложил Франкёр.
– С удовольствием, – ответил монах. Он посмотрел на Гамаша. – Вы к нам присоединитесь?
– Я, пожалуй, посижу здесь, помолчу.
Франкёр и брат Себастьян сели на скамью впереди, а Гамаш устроился в нескольких рядах за ними.
Он понимал, что поступает невежливо. Но ему это было безразлично. Гамаш смотрел на затылок Франкёра, сверлил его глазами. Его переполняла благодарность Жану Ги за то, что тот предпочел туалет молитве. Одним соприкосновением с Франкёром меньше.
«Помоги мне, Господи», – молча молился Гамаш. Даже здесь, в месте умиротворения, он закипал яростью при одном виде Сильвена Франкёра.
Он продолжал поедать затылок Франкёра глазами, и тот поежился, словно чувствуя его взгляд. Но не повернулся. Повернулся доминиканец.
Брат Себастьян повернул голову и посмотрел в глаза Гамашу. Старший инспектор перевел взгляд с Франкёра на монаха. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Потом Гамаш снова вперился в суперинтенданта. Ненавязчивая просьба монаха не поколебала его.
Но наконец он закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул. Он снова обонял запах Сен-Жильбера, такой знакомый, но чуть изменившийся. Смесь прежнего запаха с чем-то еще. С тимьяном и монардой.
Естественное и рукотворное[64] сошлись здесь, в монастыре, расположившемся в медвежьем углу Канады. Покой и ярость, молчание и пение. Гильбертинцы и инквизиция. Хорошие ребята и не очень.
У Бовуара, когда он услышал колокола, чуть голова не пошла кругом. От предчувствия к горлу подступила тошнота.
Наконец-то! Наконец-то!
Он поспешил в туалет, помочился, вымыл руки, потом налил в стакан воды. Вытащил из кармана маленький пузырек с таблетками, снял с него крышечку и вытряхнул на ладонь две таблетки.
Заученным движением поднес ладонь ко рту, почувствовал на языке крохотные таблеточки. Глоток воды – и они проскользнули по пищеводу.
Выйдя из туалета, Бовуар остановился в коридоре. Колокола продолжали звонить, но он не стал возвращаться в Благодатную церковь, а быстро направился в кабинет приора. Закрыл дверь и припер ручку новым стулом.
Звон колокола доносился и сюда.
Бовуар сел за стол, подтащил к себе ноутбук и включил его.
Звон прекратился, и наступила тишина.
Бовуар поставил запись с компакт-диска и отключил звук. Не нужно привлекать внимание. И потом, саундтрек хранился в его голове. Всегда.
Появилась картинка.
Гамаш открыл глаза, когда в Благодатной церкви с появлением первого монаха зазвучали первые ноты.
Брат Антуан нес простой деревянный крест, который разместил в держателе на алтаре. Затем поклонился и занял свое место. Следом подтянулись другие монахи – они кланялись кресту и тоже занимали свои места. Пение не стихало. Весь день длиною в жизнь.
Гамаш посмотрел на брата Себастьяна в профиль. Тот разглядывал монахов. Потом брат Себастьян закрыл глаза и откинул назад голову. Когда григорианские песнопения и гильбертинцы заполнили церковь, он словно погрузился в транс. Отключился от реальности.
Бовуар слышал музыку, но приглушенную, издалека.
Все мужские голоса звучали одновременно. Они становились громче по мере того, как к ним присоединялись другие. А Бовуар на экране наблюдал за своими коллегами, друзьями, полицейскими, которые падали, сраженные пулями.
Под звуки песнопений Бовуар увидел, как упал и он, раненный.
Монахи пели, а старший инспектор оттаскивал его в безопасное место. А потом оставил его. Бросил, словно… как там сказал Франкёр? Словно он стал бесполезен.
А чтобы сделать ему еще больнее, старший инспектор поцеловал Бовуара на прощание.
Поцеловал его. В лоб. Неудивительно, что они называли Бовуара сукой Гамаша. Все видели этот поцелуй. Все его коллеги. И теперь смеялись над ним у него за спиной.
В Благодатной церкви звучали песнопения, а старший инспектор Гамаш поцеловал его в лоб. И ушел.
Гамаш еще раз посмотрел на доминиканца. Из состояния транса брат Себастьян, кажется, перешел в состояние экстаза.
И тут в церковь вошел брат Люк, и глаза доминиканца распахнулись. Его чуть не подбросило на скамье. Его потянуло к молодому человеку с божественным голосом.
Такие голоса встречаются у одного из миллиона. Один голос на тысячелетие.
Мертвый приор знал это. Знал и новый регент. Знал и настоятель. Слышал и Гамаш, несмотря на ограниченность своих знаний.
А теперь знала и Конгрегация доктрины веры.
Жан Ги нажал кнопку «воспроизведение», потом «пауза». И опять «воспроизведение». Он снова и снова просматривал запись.
На экране снова и снова, будто в бесконечной литании, литургии, Бовуар видел, как он падает, сраженный пулей. Видел, как его тащат по бетонному полу фабрики, словно мешок картошки. Тащит Гамаш.
Издалека доносились звуки песнопения.
«Господи помилуй. Аллилуйя. Господу слава».
А тем временем в кабинете приора умирал Бовуар. В одиночестве.
Глава тридцатая
По окончании повечерия, последнего богослужения дня, отец Филипп отвел Гамаша в сторону. К удивлению старшего инспектора, вместе с Филиппом был брат Антуан.
Видя настоятеля и Антуана друг подле друга, Гамаш никак не мог поверить, что они враги. Или по меньшей мере, что они стоят по разные стороны раскола.
– Чем могу быть полезен? – спросил Гамаш.
Его пригласили в угол Благодатной церкви. Теперь она опустела; впрочем, доминиканец остался сидеть на скамье. Он смотрел перед собой, словно в ступоре.
Суперинтенданта Франкёра поблизости не было видно.
Гамаш встал спиной к углу, чтобы держать церковь под пристальным наблюдением.
– Это насчет последних слов Матье, – пояснил настоятель.
– «Гомо», – сказал брат Антуан. – Верно?
– Как сообщил брат Симон, oui, – ответил Гамаш.
Монахи переглянулись, потом перевели взгляд на старшего инспектора.
– Кажется, мы знаем, что он имел в виду, – сказал настоятель. Он громко откашлялся и произнес: – Гомо.
– Oui, – сказал Гамаш и уставился на отца Филиппа, ожидая продолжения. – Судя по всему, именно это слово и произнес приор.
Настоятель повторил. Теперь он откашливался так громко, что Гамаш даже подумал, что у него нелады с горлом.
– Гомо, – повторил отец Филипп.
Гамаш почувствовал себя полным болваном. Он видел, что на них смотрит доминиканец брат Себастьян. Если звук из горла настоятеля казался громким Гамашу, то он, вероятно, становился чудовищным, когда благодаря акустике церкви достигал полной силы.
Настоятель внимательно смотрел на Гамаша своими пронзительными голубыми глазами, побуждая старшего инспектора понять что-то такое, что до него никак не доходило.
Брат Антуан тоже откашлялся. Гортанный, отчаянный звук.
– Гомо, – произнес он.
И старший инспектор наконец начал понимать: они хотят, чтобы он понял не слово, а звук. Но их мысль по-прежнему оставалась для Гамаша тайной.
– Désolé, mon père, но я правда не понимаю.
– Ecce homo.
Эти слова произнес не брат Антуан, а Благодатная церковь, словно заговорили сами камни.
Потом из-за колонн появился доминиканец.
– Вот что, по-видимому, имеют в виду настоятель и регент. Верно?
Два монаха уставились на брата Себастьяна, потом кивнули. Они смотрели на него если не совсем воинственно, то уж по меньшей мере недоброжелательно. Но поздно. Незваный гость из Ватикана уже заявился в монастырь. И казалось, успевал повсюду.
