Александра Маринина - Чувство льда

– Да что дальше-то? Ну вышли из подъезда, прошли мимо, вышли на улицу. Вот и все.

– Они разговаривали? Смеялись? Или молчали?

– Не помню, – буркнул Володя.

Он с трудом сдерживал злые слезы обиды и отчаяния. Никогда папа не интересовался им самим так живо и трепетно, как этими парнями, которые его и знать не знают. Получается, что он их любит, а его, Володю, преданно ждавшего его на протяжении долгих интернатских лет, – не любит и вообще не замечает. Ему нужны только эти мальчишки, а Володя совсем не нужен.

С того дня отец снова начал рисовать, только карандашом – на кисти и краски не было денег, и Володя сперва обрадовался: папа становится прежним! Сергей Дмитриевич не показывал сыну свои работы, просто рисовал и складывал в папку, а папку куда-то прятал, но Володя и не пытался искать. Ему неинтересно было, что именно на этих рисунках, какая разница? Главное – папа рисует, он возвращается из страшного холодного небытия, наполненного молчанием и водкой. Спустя какое-то время Володя обнаружил, что отец не только рисует, но и пишет что-то в толстых тетрадках за 44 копейки. Может быть, книгу сочиняет? А что, вполне возможно, бывает же так, вот, например, «Записки серого Волка» Ахто Леви, Володя читал, ему очень понравилось, и про жизнь зэков так здорово написано! Папа тоже напишет книгу, ее напечатают, папа станет известным, может, даже известнее, чем бабушка этих противных мальчишек, которая привозит им из-за границы настоящие фирменные шмотки, и тогда им разрешат вернуться в Москву, и все наладится…

Непонятно, откуда у мальчика, проведшего детство в интернате, появилась такая деликатность, но факт остается фактом: он ни разу не пытался найти ни папку с рисунками, ни тетради, которые отец тоже прятал. Собственно, спрятать-то их особо негде было, только в подполе, и Володя довольно скоро это обнаружил, когда полез туда за квашеной капустой, но ни к рисункам, ни к тетрадям он даже не прикоснулся. Это нельзя. Это чужое.

Отец пил все сильнее, и Володе все чаще приходилось ездить в Москву вместо него. Он привык и к этим поездкам, и к боли, которая стала тупой и ноющей и на которую он почти не обращал внимания. В девятом классе Володю словно подменили, он из отличников превратился в троечника и прогульщика и проводил время в компании, которую в официальных документах именовали «неблагополучными подростками» и «группой повышенного риска». Став взрослым, он впоследствии уже не мог вспомнить, было ли это его сознательным выбором или он действовал интуитивно, но так или иначе дешевое вино, а порой и самогонка, сигареты, заброшенная учеба и регулярные драки были очередной неумелой и, как оказалось, бесплодной попыткой обратить на себя внимание отца. Володя мог прийти домой за полночь и с запахом спиртного, мог утром вообще не пойти в школу и остаться в кровати – никакой реакции со стороны Сергея Дмитриевича не было. Пришел – хорошо, лежишь – лежи. Парень с немыслимой скоростью катился в пропасть, и все могло бы закончиться совсем плохо, если бы в райцентре, куда он с друзьями приехал с намерением сходить на танцы и разобраться с местной шпаной, всю компанию не забрали в милицию.

Толстая тетка – инспектор по делам несовершеннолетних по фамилии Мордасова, которую вся местная пацанва знала в лицо и в своем кругу именовала Мордой, быстро провела профилактическую беседу со всеми задержанными по очереди, оставив Володю Юрцевича напоследок. Он ждал, сидя на жесткой скамье, окрашенной в казенный мутно-шоколадный цвет, и откровенно скучал. Разговора с Мордой не боялся: видел, что ребята выходят из ее кабинетика каждые десять минут, значит, ничего серьезного там не происходит, так, обычная болтология, слушайся родителей и хорошо учись, тогда у тебя есть шанс вырасти настоящим коммунистом и принять участие в построении светлого будущего.

Когда подошла его очередь, спокойно зашел в тесную комнату, заставленную цветами в горшках, чтобы скрыть облезлые стены. Сел, глядя на Мордасову с вызовом и демонстративной надменностью. Та что-то быстро записывала в толстую «амбарную» книгу.

– Сейчас, Володюшка, минутку подожди, – произнесла она неожиданно красивым голосом, не поднимая головы.

Володя вздрогнул. Володюшка! После смерти мамы его так никто ни разу не назвал. Ладно, знаем мы эти штучки, сначала ласковым пряником заманит, а потом как начнет кнутом стегать! Дескать, кто первым драку начал, а кто предложил, а почему, кто кого ударил и все в этом роде. Дальше в ход пойдут угрозы сообщить в школу и на работу родителям, поставить на учет… Известное дело.

Морда закончила свою писанину и «амбарную» книгу почему-то убрала. Она что, не собирается записывать, что проводила с ним беседу, внушала прописные истины, а он клялся и божился, что больше так не будет?

– Ну что, Володюшка, – она грустно посмотрела на него, – допрыгался, соколик? Твои дружки – бог с ними, я про них уж лет пять как все знаю и ничего хорошего от них не жду, но ты-то как поддался на эту дешевку? Ты же такой разумный парень, самостоятельный, из хорошей семьи. Как же тебя угораздило?

– А че такого? – он изобразил тупое недоумение. – Че я сделал-то?

Мордасова вздохнула и горестно покачала головой.

– Я на твой вопрос отвечать не буду. Отвечать на такие вопросы – это себя не уважать. Я сейчас тебе кое-что скажу, а ты просто послушай. Не перебивай, не возмущайся, не вякай ничего, просто послушай. Если захочешь – потом поговорим, не захочешь – домой поедешь. На все твоя воля. Так вот, Володюшка, таких, как твой отец, в нашем районе – пруд пруди, все с судимостями, которых за сто первый километр загнали. Есть среди них и воры, и бандиты, и убийцы, и насильники, всякие есть. Но ты, дружок, не знаешь, что есть люди, для которых совершенное ими преступление – вина и тяжкий грех, а есть такие, для которых оно – несчастье. Такие нечасто встречаются, но бывают. И твой отец – из их числа. Ты, может, думаешь, что если ты в колхозной деревне живешь, а я в райцентре работаю, так я про тебя и твою семью ничего не знаю? Ошибаешься. Я про всех все знаю. Работа у меня такая. Каждый новый человек на заметку попадает, каждый подросток у меня на карандаше. Просто мы до поры до времени не встречаемся, если повода нет. А уж как повод случится, тогда, сам понимаешь… Живется тебе, Володюшка, тяжело. Отец твоим воспитанием совсем не занимается, работает и пьет, пьет и работает, больше ни на что у него ни времени, ни сил не хватает. Знаю, что рисует понемногу, знаю, что пишет что-то. Соседи видели. А сам ты поначалу совсем другим был, я с учителями твоими разговаривала – они нахвалиться не могли, только и разговоров, какой ты умненький, старательный, вежливый и дисциплинированный. И вдруг в одночасье все изменилось. Почему? Что произошло? Любовь неудачная? Нет. Отец другую женщину в дом привел? Тоже нет. Тогда что же? И я знаешь что подумала? Только не перебивай меня, даже если не согласен. Это тебе может в первый момент показаться, что ты не согласен, а ты подумай над моими словами, авось и согласишься, и выводы сделаешь. Ты любишь своего отца и пытаешься добиться, чтобы он тоже тебя любил. Ты хочешь, чтобы он думал о тебе, заботился, переживал за тебя. А он не думает, не заботится и не переживает, правда ведь? В доме хозяин – ты, ты покупаешь продукты, готовишь еду как умеешь, драишь полы, ремонтируешь, если что ремонта требует, руки у тебя хорошие, это все соседи подтверждают. Так что не отец о тебе, а ты о нем заботишься. А тебе хочется, чтобы было наоборот. Тебе хотелось, чтобы он тобой гордился, а он даже на родительские собрания не ходил и не слышал, как тебя учителя хвалят и в пример всему классу ставят. И ты что сделал? Связался с компанией Лешки Белоногова, стал домой приходить среди ночи да выпивший: дескать, пусть отец поволнуется, пусть хоть таким способом начнет о тебе думать и беспокоиться. Учебу вон забросил совсем, в журнале одни тройки да двойки. А отец – ноль внимания. Обидно? – спросила Мордасова и сама себе ответила: – Конечно, обидно. Но только логика твоя – порочная, потому что если ей следовать, то сейчас пьянки и драки, а потом и судимость за хулиганство или, не приведи господь, за убийство. В драке-то всякое может случиться, сам знаешь. На зону пойдешь. Даже если твой отец от этого горя в себя придет и начнет о тебе думать и беспокоиться, тебе-то от этого ни жарко, ни холодно, потому что ты будешь находиться в колонии и отцовской заботы и любви все равно не почувствуешь. Дошло? Твое поведение будет иметь логическое завершение в виде определенного результата, который называется «судимость и срок», но это совсем не тот результат, к которому ты сейчас стремишься. Ты можешь распоряжаться своей жизнью как тебе угодно, жизнь твоя, и делай с ней что хочешь. Как говорится, на все твоя воля. И если ты мне сейчас честно и ответственно подтвердишь, что хочешь на зону, я тебя тут же отпущу и больше ничего говорить не стану. Хочешь – иди, туда у нас каждому дорога открыта. Но если твоя цель все-таки не зона и не судимость, а нормальные отношения с отцом, то мой долг предупредить тебя, что таким гнилым способом ты результата не достигнешь. Тут надо искать другие пути.