Александра Маринина - Чувство льда

– Какие? – машинально спросил Володя и тут же осекся.

Чего она городит? Ее послушать, так получается, что он специально с Белоноговым и его дружками якшается, чтобы папа на него внимание обратил? Да плевать он хотел на это внимание! Сто лет без него прожил – и дальше проживет.

– Какие? – повторила Мордасова Володин вопрос. – Я тебе скажу какие. Ты фильм «Место встречи изменить нельзя» видел?

– Ну а то, – ухмыльнулся Володя. – Кто ж его не видел?

– Тогда назови мне правила Глеба Жеглова. Хотя бы те, которые помнишь.

Оказалось, что Володя не может назвать ни одного и вообще с трудом припоминает, что в фильме шла речь о каких-то правилах.

– Эх ты! – рассмеялась Мордасова. – Ну помнишь, Жеглов учит Шарапова, как надо со свидетелями разговаривать, и объясняет, что для того, чтобы расположить человека к себе, надо с ним разговаривать о том, что ему интересно, а для любого человека интереснее всего – он сам. Спроси, говорит, человека об нем самом – и он твой со всеми потрохами. Ну, вспомнил?

– Вспомнил, – кивнул Володя. – И чего?

– А того, – она почему-то рассердилась. – Вот тебе обидно, что отец ничего у тебя не спрашивает и жизнью твоей не интересуется. А ты о его жизни много знаешь? Ты сам-то его жизнью интересуешься? Ты вот хочешь, чтобы он на тебя внимание обращал, а ты сам-то на него внимание обращаешь?

– А чего его жизнью интересоваться? – грубо ответил он. – И так все ясно. Спит, ест, работает в колхозе, пьет. Все известно.

– Он рисует, – напомнила инспектор. – И пишет. Что? Что он рисует? Что пишет?

– Не знаю, – пожал плечами Володя.

Мордасова откинулась на ветхом стульчике, который под ее массивным телом натужно скрипнул.

– Интересное кино, – протянула она. – Ты что же, рисунков не видел?

– Нет. Папа не показывает.

– И в тетрадки к нему не заглядывал?

– Нет. Это же его тетрадки.

– Неужели не любопытно?

– Не-а.

– Вот. Об этом я тебе и твержу битый час, – удовлетворенно констатировала Мордасова. – У тебя нет к отцу нормального человеческого интереса, а ты хочешь, чтобы он, со своей стороны, к тебе этот интерес испытывал. Несправедливо. Короче, друг любезный, я тебе сказала – ты меня услышал. Пьянки твои и гулянки вместо учебы ни к чему дельному не приведут. Хочешь наладить отношения с отцом – поинтересуйся его творчеством, поговори с ним об этом.

– Так он и скажет! – фыркнул Володя. – Ага, ждите.

– А ты, можно подумать, маленький, – инспектор укоризненно покачала головой. – Открой тетрадочку да посмотри сам. Ты уже взрослый, вполне разберешься, о чем там речь, что твоего отца волнует, о чем он думает. Вот об этом с ним и разговаривай. Рисунками поинтересуйся, погляди, что на них. Если боишься, что не поймешь, – приходи ко мне, вместе обсудим и подумаем.

Только спустя много лет, уже работая в милиции, Володя Юрцевич понял подоплеку этого разговора. Всевидящее око КГБ не желало упускать из поля зрения пусть и бывшего (а кто его знает? может, и не бывшего), но все-таки диссидента. Конечно же, комитетский оперативник, обслуживающий тот район, где находился колхоз, присматривал за Сергеем Дмитриевичем Юрцевичем, контактировал с соседями, собирал информацию, узнал про рисунки и тетрадки и дал задание местной милиции при случае поинтересоваться, что там и как. В сельской местности работать трудно, это вам не город с многоэтажными домами и полной анонимностью, в городе вскрыть квартиру и сунуть нос в чужие рукописи – дело плевое, никто и не увидит, а если и увидит, то внимания не обратит, поскольку соседей, как правило, в лицо не очень-то знают. А на селе попробуй сунься в отдельно стоящий дом! Тебя тут же человек десять заметят и тревогу поднимут. Так что пришлось действовать через сына.

Со свойственной шестнадцатилетнему парню уверенностью в том, что все взрослые – придурки, Володя тогда твердо решил, что Морда – дура набитая. Он пьет вино и болтается с Белоноговым потому, что ему это нравится, а вовсе не для того, чтобы отец обратил на него внимание. И вообще, что она понимает в жизни, эта корова, поперек себя шире? И уж конечно, он ни за что не станет докладывать ей о содержании отцовских тетрадей и папок с рисунками, да еще и советоваться. Еще что выдумала! Тоже мне, советчица!

Но сказанные Мордасовой слова упали, как оказалось, на благодатную почву и очень скоро пустили ростки. Вероятно, она была не так уж и неправа, когда пыталась объяснить задержанному за групповую драку Володе Юрцевичу истинные причины его изменившегося поведения. О том, чтобы заглянуть в отцовские папки и тетради, Володя подумывал все чаще и чаще. И наконец решился.

Лучше бы он этого не делал… Все рисунки оказались портретами живущих в Москве сыновей, Саши и Андрюши, и еще какой-то девушки, пухлощекой, с очаровательными ямочками, улыбчивой и ясноглазой. Володя почему-то сразу понял, что это та женщина, которую любил отец и которая родила близнецов и умерла. На отцовских рисунках отчего-то выходило, что у Саши взгляд был точно таким же, как у девушки, открытым и радостным, а вот Андрюша смотрел грустно и задумчиво, точь-в-точь как папа на той фотографии, которую Володя когда-то взял с собой из дома в интернат и на которую каждый день смотрел. Надо же, как странно, братья – близнецы, а он так легко различает их. Разве так бывает?

Там же, в папке, обнаружились и фотографии мальчиков. На одной они были совсем маленькими, лет шести, на другой – нынешние, такие, какими их видел сам Володя, когда по поручению отца в очередной раз ездил в Москву. Наверное, папа их тайком сфотографировал. И ни одного рисунка с портретом мамы или самого Володи.

Скрипнув зубами, чтобы не завыть от обиды, он завязал ленточки на папке, положил на место и открыл одну из тетрадей. Стал читать красивый четкий отцовский почерк и долго не мог понять, что это. «Дорогая моя Наденька, хочу снова поговорить с тобой…» «Милая моя Надюша, как же я стосковался без тебя!» «Наденька, любимая моя, мне сегодня приснился страшный сон…» На дневник как-то мало похоже, а уж тем более на роман из жизни зэков. Господи, да это же письма той женщине, матери Саши и Андрея. Женщине, которая умерла шестнадцать лет назад. Отец называл ее имя: Надежда. Надежда Филановская.

Истина открылась ему внезапно, и Володя в один миг повзрослел на несколько лет. Его отец – сумасшедший. Он свихнулся на своей Наденьке и своих сыновьях. Он живет в выдуманном мире, где рядом с ним – его семья, его любимая женщина и его обожаемые мальчики, их общие дети. И не нужно сердиться на него за то, что он не замечает Володю, потому что бессмысленно сердиться на сумасшедших, они же как неразумные дети. Их надо любить, заботиться о них, опекать. Папа ни в чем не виноват, он просто сошел с ума. Если кто и виноват, так это Филановские. Почему они не отдали маме мальчиков, когда она просила об этом? Папа рассказывал, что, когда его в первый раз посадили, мама приходила к Филановским и просила отдать ей близнецов, обещала вырастить их и воспитать как полагается. Почему они не отдали? Братья выросли бы вместе, у мамы с папой было бы трое детей, и папу бы не посадили снова, и мама не начала бы пить и не погибла. А если бы папу все-таки посадили, то уж трое-то детей всяко удержали бы маму, с ними было бы столько хлопот, что до пьянства руки бы не дошли. И уж в любом случае папа не сошел бы с ума.

В тот момент Володя Юрцевич был свято уверен в правильности собственных логических построений. И именно в этот момент начала вызревать объемная и наполненная ненавистью идея мести семье Филановских.

Дело шло к выпускным экзаменам, но за год, проведенный в обществе Лешки Белоногова и его компании, учеба оказалась запущена до такой степени, что поправить уже ничего было нельзя. Володя клял себя последними словами за то, что не пошел после восьмого класса в ПТУ. Не послушал бы учителей, хором предрекавших ему золотую медаль и поступление в любой институт без вступительных экзаменов, не остался бы доучиваться в десятилетке – сейчас уже был бы с профессией в руках и мог бы деньги зарабатывать и нормально содержать отца и себя. А какая ж теперь медаль? И об институте речи нет, куда ему с такими знаниями и оценками, за оставшееся время упущенное ни за что не наверстать. Значит, придется после окончания школы побыть разнорабочим с годик, а потом в армию забреют. Конечно, если бы отец оформил инвалидность по психзаболеванию, то единственного сына, может быть, и не забрали бы на два года, но об этом и речи не шло. Володя не мог сказать отцу: папа, ты сумасшедший, пройди комиссию и получи документы о том, что ты нуждаешься в уходе. Сумасшедшим быть стыдно, и невозможно даже подумать о том, что весь колхоз будет этой постыдной тайной владеть. Пусть думают, что скотник Сергей Дмитриевич Юрцевич, он же Митрич – просто тихий алкаш, бич – бывший интеллигентный человек, безобидный и безвредный, никому в пьяном угаре морду не бьет, агрессивным не становится, а просто рисует что-то там такое, пишет и ложится спать. А то, что замкнутый и неразговорчивый, – так это характер такой. Жизнь сильно била – вот и сломался человек.